Картины Парижа. Том II - [48]

Он несомненно является последним изо всех граждан; только его ремесло действительно позорно. Но у него есть, между прочим, слуги, исполняющие за сто экю то, что он сам исполняет за шесть тысяч. И у него еще находятся слуги!

Нужно было бы серьезно поразмыслить об этом исполнителе наших уголовных: законов, чтобы решить, кому именно он служит. Но такая задача привела бы нас к рассуждениям, чуждым существу этой книги.

Палач выдает своих дочерей, если они у него имеются, замуж за провинциальных палачей. В своем кругу они называют друг друга (по примеру епископов): мсьё Парижский, мсьё Шартрский, мсьё Орлеанский и т. п. Шарло и Берже^{110} поставляют простонародью неисчерпаемые темы для бесед. Иной сапожник знает историю повешенных и палачей не хуже, чем какой-нибудь светский человек — историю европейских монархов и их министров.

280. Гревская площадь

Сюда попадали все, кто мнил себя безнаказанным (нельзя себе даже представить, как они обманывались на этот счет); тут побывали Картуш^{111}, и Равайак^{112} и Ниве, и Дамьен, и еще более низкий преступник — Дерю^{113}. Этот последний проявил здесь холодное бесстрашие и спокойную храбрость лицемера. Я видел и слышал его в Шатле, потому что он был в той же тюрьме, что и автор Философии природы^{114}, которого, я навещал.

У Дерю на губах только и были священные, божественные слова. По обдуманности же и по сложности своих злодеяний он представлял собою все самое страшное, что только может таить в себе черная и непроницаемая бездна человеческого сердца, подпавшего под власть разврата.

Происхождение живописи. С гравюры Уврие по рисунку Шено (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Эта площадь все еще узка, хотя она только что была расширена. Казни должны бы совершаться в другом месте, а то теперь толпа рантье, одолживших свои деньги королю, поневоле бывает вынуждена смотреть на возмущающие душу приготовления к казни, а это отвратительно и недостойно величия законов. Но все, что касается нашего уголовного законодательства, пребывает еще в таком плачевном хаосе, что предстоит осуществить еще много других реформ, прежде чем можно будет позаботиться о придании казням такой окраски, которая отличала бы их от убийства или от акта дикой мести.

Клал ли когда-нибудь убийца, действующий в глуши лесов, свою жертву на крест, чтобы потом раздробить ей кости одиннадцатью страшными ударами? Привязывал ли он ее когда-нибудь к колесу в присутствии духовника, который не имеет возможности развязать обреченного и только наставляет его терпению? Согласитесь, что правосудие страшнее самого преступления! Убийца, поразив свою жертву, боится взглянуть ей в лицо, бежит от нее в раскаянии, а правосудие в продолжение целых суток равнодушно внимает отчаянным крикам несчастного, окруженного несметной толпой.

Простонародье упрекают в том, что оно толпами сбегается на это ужасное зрелище, но когда дело идет о каком-нибудь исключительном злодеянии, о каком-нибудь знаменитом преступнике, то и высший свет устремляется туда, как самая подлая чернь.

Наши женщины, со столь чувствительной душой и с такими деликатными нервами, что им делается дурно при виде паука, присутствовали при казни Дамьена и, повторяю, последними отвратили взоры от самой ужасной и самой отвратительной пытки, какую только могло выдумать правосудие, чтобы мстить за королей.

Для участия в возмутительных истязаниях, которые привлекли такое множество любопытных и любителей, были призваны палачи всей округи.

Автор одного новейшего труда об азартных играх уверяет, что в день этой казни на той же площади вели азартную игру; игра на деньги в ожидании кипящего масла, расплавленного свинца, раскаленных докрасна клещей и четверки лошадей, которые должны были четвертовать убийцу! А мы-то считаем себя цивилизованными, культурными! И мы смеем еще говорить о наших законах, о наших правах, между тем как, не будь возмущенных возгласов писателей, мы и не выучились бы краснеть за такие позорные деяния! Как нам необходимы еще уроки чувствительности и разума!

Обреченный, — так сильна власть обычаев, — никогда не обращается с речью к собравшимся, как часто делается в Англии, — у нас это ему не разрешили бы. Когда генерал Лалли^{115} сделал знак, что желает обратиться к народу, ему заткнули рот. Таким образом, наша система управления обнаруживается во всем и никому не позволяет возвысить голоса даже в последний, предсмертный час.

Газетчики с медными бляхами на груди выкрикивают иногда смертные приговоры так громко, что слова доходят до ушей самого осужденного; непростительная жестокость! При этом они особенно напирают на слова смертный приговор смертоубийце. Это отвратительное словечко — их изобретение, но оно поражает слух резче, чем слово убийца, и простонародье всегда говорит и будет говорить смертоубийца^{116}, — это кажется ему внушительней.

Несколько лет тому назад некий вдохновитель убийства своего отца был казнен на площади Дофин вместе со своим сообщником, исполнителем убийства. Отцеубийца, вовлекший в преступление человека слабого и соблазнивший его самой ничтожной наградой, вел себя на эшафоте так надменно, так твердо, не проявляя ни малейшего признака раскаяния (в то время как его товарищ был покорен своей участи и молился), что при первом крике, который он испустил под ударом железного бруса, раздался единодушный взрыв рукоплесканий.