Картины Парижа. Том I - [61]
Получилась бы любопытнейшая книга, если бы собрать все, что Сорбонна говорила и печатала в течение трех столетий. Безрассудство самых невежественных и суеверных народов не давало картины большего безумия; это объясняется тем, что Сорбонна всегда мудрила и желала знать больше того, что знают прочие христианские богословы. Безрассудство боролось с безрассудством; можете себе представить плоды подобного поединка.
Она совершенно исказила бы в человеке способность мыслить, если бы несколько мудрых людей не взялось исправить ее ошибки, насмехаясь над теологией, точно так же как насмехаются над нею в душе и сами члены Сорбонны. Но так как занимаемые ими места очень доходны, то всевозможные аргументы, тезисы и отлучения пойдут и впредь своим чередом. Если существует много людей, готовых дать убить себя за несколько грошей, то что удивительного в том, что другие безрассудствуют за более высокую плату?
Все, что есть в настоящее время в Сорбонне замечательного, это — мавзолей кардинала Ришельё>{148}, создавшего как Сорбонну, так и Французскую академию>{149} — два учреждения, которые сейчас мыслят почти одинаково и в то же время воюют друг с другом. И все для того, чтобы обратить на себя внимание и существовать.
Мусульманские богословы разумнее наших. По их утверждению, Магомет сказал, что из двенадцати тысяч стихов, заключенных в Алкоране, всего только четыре тысячи истинных; а потому, когда встречаются какие-нибудь непонятные места, какая-нибудь несообразность, они, вместо того чтобы упрямо оправдывать эти нелепости, относят их в число тех восьми тысяч стихов, которые признаны ложными. Этим способом они избегают споров, которые могли бы привести их в смущение, и, устраняя все противоречия и несовместимости, спасают честь человеческого разума.
Если бы так же поступала Сорбонна, она в своем бреду не породила бы ни старинных тезисов, которые сделали ее всем ненавистной, ни новейших тезисов, благодаря которым она сделалась смешной; но она согласна лучше слыть безрассудной, лишь бы продолжали ей платить.
84. Кладбищенские писцы
Как и теологам, им тоже нужно жить. Они полезнее последних: они являются хранителями сердечных тайн служанок, которые пишут у них свои любовные признания или ответные записочки и шепчут на ухо писцу свои секреты, словно духовнику. И контора скромного писца становится похожей на маленькую исповедальню.
Писец с очками на носу, согревающий дыханием дрожащие руки, продает свое перо, бумагу, сургуч и свой стиль, — все за пять су.
Прошения на имя короля и министров стоят двенадцать су, принимая во внимание, что они должны быть написаны самым лучшим почерком и что их стиль должен быть более возвышен.
Писцы из Шарньез-Инносан>{150} чаще других имеют дело с министрами и принцами: при дворе фигурирует только их почерк.
В начале царствования Фортуна им улыбалась: тогда охотно принимались всякие прошения; их читали и отвечали на них; но внезапно эта переписка между народом и монархом прервалась, и писцы из Шарньез-Инносан, которые уже успели купить себе новые парики и рукавчики, опять очутились за пустыми конторками и погрузились в прежнюю нищету.
Не будь тайной любовной переписки, не подверженной никаким переменам, — писцы увеличили бы собой груды скелетов, сваленных над их головами на перегруженных костями чердаках. Слово перегруженных в данном случае отнюдь не гипербола: груды костей поражают взор. И вот среди этих останков тридцати поколений, источенных червями и успевших превратиться во прах, среди этой зараженной трупным запахом атмосферы, оскорбляющей обоняние, вы видите, как одна покупает себе наряды и ленты, а другая диктует любовную записку.
Регент>{151} составил, если можно так выразиться, свой гарем из белошвеек и продавщиц мод, и их лавки кольцом окружают теперь это обширное и отвратительное кладбище.
85. Предместье Сен-Марсель
В этом квартале проживает парижская чернь, самая бедная, самая неспокойная и самая необузданная. В одном доме предместья Сент-Оноре больше денег, чем во всем предместье Сен-Марсель или Сен-Марсо.
В этом квартале, отдаленном от оживленной части города, прячутся люди, потерявшие состояние, мизантропы, алхимики, маниаки, мелкие рантье с ограниченными средствами и несколько трудолюбивых ученых, которые действительно ищут уединения и хотят жить в полной безвестности, вдали от шумных блестящих кварталов. Никто не станет разыскивать их на этой городской окраине. Если кто сюда и заезжает, то только из любопытства. Ничто вас сюда не привлекает; здесь нет ни единого мало-мальски интересного памятника. Народ, живущий здесь, не имеет ничего общего с парижанами, лощеными обитателями берегов Сены.
Переселение художника на новую квартиру. С гравюры Дюфло по рисунку Жора (Гос. музей изобразит. искусств).
Это тот самый квартал, где танцовали на гробе знаменитого диакона Париса>{152}, где ели землю с его могилы, пока наконец не закрыли кладбища.
Восстания и мятежи зарождаются именно здесь, в этом очаге беспросветной нищеты.
В домах тут не бывает часов, и время узнают только по солнцу; здешние жители на три столетия отстали от века в отношении господствующих в наши дни знаний и нравов. Все ссоры становятся здесь общим достоянием, и жена, недовольная своим мужем, говорит об этом на улице, отдает свое дело на суд народа, собирает всех соседей и доводит до всеобщего сведения постыдное поведение
