Картины художника Дарова - [2]

Морской пейзаж сменился однообразными коричневатыми тонами каменистой пустыни. У груды каменных развалов, приподняв маленькие головки, застыли темные ленты змей. На темной рамке, внизу, я прочел: "Среднеазиатские кобры на перевале Кар-Чалык, до 1978 года".

Птиц, змей и других животных сменили совсем знакомые пейзажи: группы деревьев, лесные поляны с синими огоньками колокольчиков, опушка хвойного леса с просыпанным жемчугом ландышей.

Я перестал читать подписи, да и бессмысленно было следить за сменой этих необычных эпитафий. Картины были выполнены мастерски, с удивительной силой; не только цвета, но даже дальние планы были переданы до мельчайших деталей. Если всматриваться в такие пейзажи хотя бы несколько минут, то начинало казаться, что они продолжались за рамкой: заброшенная дорога, уходящая в лес, вела в самую чащу, открывала новые повороты, еще и еще сменялись поляны, опушки, овраги и речки...

За горной вершиной вставала из тумана следующая, уходили за горизонт заледенелые горбатые громады и так же бескрайне темнело над ними грозовое небо...

Большинство квадратов и прямоугольников законченных холстов было заключено в простые рамки то темных, то золотистых тонов. В их обрамлении даже сходные пейзажи резко контрастировали друг с другом.

Голос художника вернул меня в мастерскую:

- Прошу вас, помогите установить эту работу.

Мы осторожно подняли картину почти двухметровой ширины.

За окнами мастерской солнечные лучи нащупали наконец разрыв в облаках, косой золотистый свет словно промыл полотно. Я отошел на несколько метров, чтобы охватить взглядом всю картину, и замер завороженный.

Великолепная панорама ранней осени ожила перед нами: низкие луга со стогами сена, пустеющие берега северной реки, сплошная стена леса на противоположном высоком берегу. В непрерывной полосе деревьев желтыми и огненными факелами вспыхнули осенние кроны. Утренний ветер лесной рябью ложился на широкой водной дороге, и далеко-далеко, у самого поворота, замерли темные черточки рыбачьих лодок. Впечатление, вызванное картиной, с каждой минутой усиливалось.

Картина словно перекрыла все просмотренные нами раньше. Обрамленная золотистой мерцающей рамой, она не только отдавала щедрую палитру осенних красок, но магически обращала к себе, концентрировала наши взгляды на двухметровом полотне. Глубокая речная синева, желтизна и пламень осенних деревьев, мерцающее обрамление, казалось, переходили в породившие их потоки солнечных лучей, заполнивших мастерскую. И тогда я почти явственно услышал высокую и чистую мелодию северного края, в которой переплетались плеск волн, шелест деревьев, крики невидимых птиц и еще многие голоса и звуки живой природы.

Нежданная боль кольнула меня в глубине груди.

- Неужели и это чудо не живое?

С нетерпением и страхом мои глаза обежали золотую рамку картины, несколько раз пошарили по нижней, роковой планке. Таблички не было.

Художник, молча наблюдавший за мной, покинул свое место у окна и пригласил, показывая на кресла у круглого трехлапого стола:

- Давайте сделаем перерыв и присядем.

Трудно было оторваться от покоряющего пейзажа, и я невольно вздрогнул от негромких слов.

- Да, да, конечно, благодарю вас, - пробормотал я, попятившись к столу и не отрывая взгляда от леса и широкой реки.

Я, несомненно, знал эти места, может быть, проплывал по этой реке или бывал на берегу в одной из многих экспедиций, только название места ускользнуло из памяти.

- Извините меня, - обратился я к художнику, - удивительно сильная вещь и очень знакомое место. Это Триполье?

- К сожалению, нет.

- Тогда, наверное, между Всесвятским и Березовкой, мы работали там позапрошлой осенью?

Художник улыбнулся и отрицательно покачал головой.

- Не будем гадать, я охотно укажу вам на карте точное место.

- Скажите, - не сдержался я. - Картина не закончена?

- Закончена полностью, разумеется, в пределах моих скромных способностей. Впрочем, присаживайтесь, постараюсь вам все объяснить, - повторил приглашение художник.

Он принес закипевший чайник, и мы присели в легкие плетеные кресла. Пока заваривался чай, я нетерпеливо ждал обещанного объяснения.

- Как вы, наверное, догадались, - начал художник, осторожно касаясь чашки с крепким чаем, - все дело в рамках картин. Я делаю их из самых обыкновенных буковых планок. Но затем покрываю особым составом, изобретенным мной и играющим не меньшую роль, чем сами полотна. На этой картине он имеет живой золотистый цвет.

- Совершенно как золото старинных багетов, - успел я вставить в его неторопливый рассказ.

Он чуть поморщился на мою реплику и продолжил:

- Важно другое: состав обладает свойством менять цвет в зависимости, скажем, от некоторых обстоятельств. Приглядевшись внимательно, вы обнаружите, что первоначально краска слабо фосфоресцирует. Если, предположим, обстоятельства, ну да, если обстоятельства изменяются, - твердо выговорил художник, - и изображенный на картине объект перестает существовать либо близок к исчезновению, или в конце концов насильственно изменен настолько, что теряет свои черты, свою естественную жизнь, словом, вы меня понимаете? В тот самый день, когда происходит такая беда, картина, точнее ее обрамление, теряет свою живую силу и как бы умирает также. Тогда и происходит изменение цвета: рамка становится темной. Впрочем, некоторые считают, что чисто декоративно во многих случаях картины от этого выигрывают. Вот таким образом...