А вообще не очень-то он с нами возился. Не водил за ручку по редакциям, не опекал. Зато уж если протягивал руку за понравившейся рукописью — «Дайте-ка мне… покажу, пожалуй, в Детгизе» — это было как орден получить. Один раз протянул и за моей подборкой детских англичан (я часто выбирала для перевода что-нибудь смешное или детское, что, несомненно, свидетельствовало о «вкусе и масштабе», а пуще — о стремлении переводчика потешить «почтеннейшую публику»). Я бежала домой, на Пушкинскую, из Литмузея на Петровке и ликовала, вот именно ликовала — так, будто меня уже издали в твердом переплете и с чудесными цветными картинками. Собственно, издаваться было теперь не обязательно. Главное, Левик сказал: «Дайте-ка сюда…»!
Помню, идем мы после очередного семинара всей компанией к метро, и В. В. говорит своим необыкновенным голосом:
— Я раньше ходил — быстрее всех! А теперь иду и думаю: я же так быстро иду! Отчего меня все обгоняют?
Летом 1981-го мы с Гришей Кружковым поженились (Левик радовался, передавал поздравления) и ходить на семинары почти перестали. Переводческий семинар в режиме нон-стоп продолжался теперь у нас дома, в коммуналке на Чонгарском бульваре…
Похорон не помню совершенно. Как будто засветили пленку. Помню тарелку с поминальным рисом в темноватой прихожей их квартиры, занавешенное зеркало. И Татьяну Васильевну, приговаривающую: «Вот кутия, кутия…» На поминки я остаться не могла: дома ждал кормления двухмесячный Сережка. Помню, Гриша написал стихи, назывались они, кажется, «На смерть переводчика», там были такие строки:
Переселявшаяся столько раз,
Душа, конечно, вновь переселится…
Надеюсь, что они не пропали и войдут целиком в книжку воспоминаний.
Спустя полтора десятка лет, готовясь к очередной радиопередаче серии «Литературная аптека», я перечитывала свою любимую, гениально переведенную Левиком балладу Браунинга «Как привезли добрую весть из Гента в Ахен». И нашла в ней маленькую неточность: «К подпруге склонясь, я ослабил ее…» Разыскала оригинал, проверила — конечно, не ослабил, а подтянул, я и сама немного училась верховой езде и знаю: перед долгой скачкой подпругу затягивают как можно туже. Но с этим крошечным изъяном божественная баллада показалась мне еще милей, еще роднее. И на записи в студии, на пятой строфе, на внезапном затишье после грохота копыт в четвертой, — на любующемся, любовном шепоте всадника: «Мой смелый! Ты скачешь в степной тишине, Ты ухом прядешь, обращенным ко мне…» — голос у меня задрожал и прервался от слез.
Кстати, что там была за добрая весть, в балладе не сказано, да это и не важно. Главное, что она подоспела вовремя, иначе бы все пропало… А переводчик — он и есть тот самый всадник, единственный доскакавший, любивший и ласкавший родной язык, как своего ненаглядного коня. Всадник со спасительной вестью.
