Карта времени - [98]
Роман Мюррея вызывал похожие чувства. За пышным названием скрывались бредни безумца. Гиллиам всерьез полагал, что заводные куклы, которых продают в лондонских игрушечных магазинах на потеху детворе, со временем могут обрести душу. Да-да, оказывается, в их деревянных головах роились мысли, очень похожие на человеческие, а в сердцах жила ненависть к существам из плоти и крови — их поработителям. Вскоре у них нашелся вожак, военный паровой автомат по имени Соломон, и он без лишних раздумий вынес приговор всей человеческой расе: полное уничтожение. Прошло совсем немного времени, и планета превратилась в гигантскую свалку, по которой, словно испуганные крысы, сновали стайки чудом уцелевших людей, но в огне старого мира родился спаситель, отважный капитан Шеклтон — через несколько лет кровопролитной войны он убил Соломона в смехотворном поединке на шпагах. И, словно всего этого было мало, на последних страницах своего творения Гиллиам решил обратиться ко всей Англии — или, по крайней мере, к сообществу производителей автоматов — с суровой проповедью: Господь покарает тех, кто вздумает соперничать с ним в создании живых существ. Так и будет, подумал Уэллс, если понимать под живыми существами железяки с моторчиками внутри.
Как сатира роман еще, пожалуй, сошел бы, но беда в том, что Мюррей был убийственно серьезен, и его мрачный, выспренний тон лишь усиливал комический эффект. Допустить, что 2000 год хотя бы отчасти будет таким, каким нарисовал его автор, было совершенно немыслимо. С точки зрения стиля эта напыщенная писанина была совершенно беспомощна, персонажи вышли картонными, а диалогам не хватало живости. Такой роман мог написать любой человек, вообразивший себя писателем. Слова в нем громоздились друг на друга как бог на душу положит, и поэтому чтение превращалось в долгий и довольно мучительный процесс. Гиллиам был из тех всеядных читателей, которые уверены, что процесс создания книги напоминает украшение парадной кареты. Текст, по его мнению, следовало уснащать туманными метафорами, невообразимыми гиперболами и непроизносимыми словесными конструкциями. На последних страницах у Уэллса даже случился приступ тошноты — до такой степени было оскорблено его эстетическое чувство. Роману, вне всякого сомнения, была прямая дорога в камин; более того, если бы машина времени действительно существовала, Уэллс самолично отправился бы в недалекое прошлое, чтобы переломать наглому писаке пальцы до того, как его нелепое детище опозорит доброе имя словесности. Однако он отчего-то совершенно не испытывал желания высказать все это Мюррею в глаза, а потому предпочел умыть руки и передать манускрипт издателю, предоставив ему мучительно подыскивать слова, чтобы отказать автору, а в том, что автор получит отказ, сомневаться не приходилось.
Однако когда Гиллиам Мюррей вновь появился на пороге дома Уэллса, писатель так и не решил, что делать. Гиллиам пришел точно в назначенное время, на губах его играла все та же сладкая улыбка, но на этот раз показная любезность скрывала адское нетерпение. Он сгорал от желания узнать вердикт знаменитого писателя относительно его книги, но до поры до времени обоим приходилось соблюдать протокол. Обмениваясь банальностями, они прошли в гостиную и, совсем как в прошлый раз, уселись друг против друга, а Джейн вновь принялась разливать чай. Воспользовавшись паузой, Уэллс осторожно разглядывал своего взволнованного гостя, тщетно старавшегося растянуть мясистые губы в безмятежной улыбке. Внезапно писатель ощутил всю глубину и мощь собственной власти над сидящим перед ним человеком. Уж он-то знал, сколь ценно для любого автора его сочинение и сколь мала эта ценность в глазах других, тех, кто не проводил над ним бессонных ночей. Неблагоприятный отзыв, каким бы справедливым он ни был, неизбежно причинял невыносимо острую боль. Это был страшный удар, и не у всех хватало сил принять его со стойкостью раненого солдата; для хрупких натур такое испытание становилось вселенской катастрофой. И вот в руках Уэллса чудесным образом оказались мечты и надежды совершенно постороннего человека. В его власти было растоптать их или защитить. И скверное качество мюрреевских писаний тут не играло совершенно никакой роли, ведь Уэллс все равно решил отдать рукопись Хенли. Речь шла о том, во зло или во благо употребить свою власть, осадить высокомерного болтуна, чтобы насладиться его унижением, или на краткое время, до окончательного приговора Хенли, подарить ему надежду, что книга вышла неплохой.
— Так что же, мистер Уэллс? — нетерпеливо спросил Мюррей, едва Джейн покинула комнату. — Как вам мой роман?
Уэллс почувствовал, как в воздухе повисло напряжение, будто наступил некий критический момент. Будто вся вселенная, затаив дыхание, замерла в ожидании его суда, от которого зависело, будет ли жизнь продолжаться дальше. Молчание было подобно шлюзу, запирающему бурный поток событий, готовый прорваться в любую минуту.
