Карта времени - [43]

Уэллс замешкался, пораженный тем, как Меррик передвигался. Наблюдая за сложными маневрами, которые несчастному пришлось проделать, чтобы усесться на свое место, Герберт думал о том, что этому существу с огромным трудом давались самые простые движения. Он едва не кинулся на помощь, но решил, что Меррику может не понравиться, если с ним станут обращаться словно со стариком или калекой. Не зная, как лучше поступить, Уэллс ограничился тем, что сел за стол напротив нового знакомого, стараясь держаться как можно более непринужденно. Труднее всего оказалось усидеть на месте, пока тот разливал чай. Выполняя обязанности гостеприимного хозяина, он по преимуществу пользовался левой рукой, почти не тронутой болезнью, изредка помогая себе правой. Глядя, как Меррик подхватывает ручищей, похожей по форме и размеру на каменную глыбу, сахарницу или протягивает ему блюдечко с печеньем, Уэллс готов был аплодировать его ловкости.

— Я очень рад, что вы пришли, мистер Уэллс, — произнес Человек-слон, завершив чайную церемонию и умудрившись не пролить на скатерть ни капли. — Мне давно хотелось сказать вам при личной встрече, какое сильное впечатление произвел на меня ваш рассказ.

— Вы очень любезны, мистер Меррик, — ответил Уэллс.

Озадаченный равнодушием публики, писатель перечел свое творение никак не меньше дюжины раз, силясь понять, чем оно могло ей не понравиться. В припадке самокритики он скрупулезно проанализировал сюжет, изучил последовательность слов, на всякий случай подсчитал их количество — а вдруг получится какое-нибудь магическое число или каббалистическая выкладка — и в конце концов стал смотреть на первый и, возможно, последний рассказ, вышедший из-под его собственного пера, с пренебрежением, с каким венец творения взирает на ужимки капуцина. Теперь незадачливый литератор видел со всей ясностью: рассказ вышел никуда не годный. Получилась беспомощная имитация псевдогерманского стиля Натаниэля Готторна, а главный герой, доктор Небогипфель, оказался пошлой карикатурой на и без того достаточно гротескных безумных ученых из готических романов. На похвалу Меррика Уэллс ответил вымученной улыбкой, подозревая, что это первый и последний комплимент в адрес его произведения.

— Машина времени… — проговорил Меррик, будто смакуя необычное словосочетание. — У вас удивительное воображение, мистер Уэллс.

Уэллсу сделалось не по себе от очередной любезности. Сколько еще восторгов ему предстоит выслушать, прежде чем удастся сменить тему?

— Если бы у меня была такая машина, как у доктора Небогипфеля, — продолжал Меррик мечтательно, — я непременно отправился бы в Древний Египет.

Это замечание показалось писателю необычайно трогательным. Как у любого человека, у этого несчастного создания была любимая историческая эпоха, равно как и фрукт, песня или время года.

— Почему? — спросил Уэллс с вежливой улыбкой, давая собеседнику возможность поговорить о своих предпочтениях.

— Потому что египтяне поклонялись богам с головами животных, — ответил Меррик без тени смущения.

Уэллс уставился на него, раскрыв рот. Он не знал, что поразило его больше: бесхитростное желание быть объектом поклонения, а не отвратительным монстром или то, как легко его собеседник в нем признался. Если кто-то и имел основания возненавидеть весь мир, этим человеком, несомненно, был Меррик. Тем не менее Человек-слон не позволял себе жаловаться на судьбу, находя повод для радости в теплом солнечном луче, скользнувшем по спине, или караване облаков, плывущем куда-то по небу. Не зная, что сказать, Уэллс взял печенье и принялся сосредоточенно его пережевывать, словно хотел проверить, исправно ли работают челюсти.

— Как вы считаете, почему доктор Небогипфель не изобрел машину времени, чтобы попасть в будущее? — спросил Меррик своим скользким, илистым голосом. — Неужели ему было нелюбопытно? Я часто думаю, что будет с нашим миром через сто лет.

— Ну… — пробормотал Уэллс, в который раз не находясь с ответом.

Меррик принадлежал в тому сорту читателей, которые никак не могут поверить, что персонажи романов — не более чем марионетки, которыми управляет могущественный кукловод. В детстве Герберт сам был таким. Однако, решив стать писателем, он усвоил раз и навсегда: авторский вымысел нельзя принимать за чистую монету, герои книг не вольны в своих поступках. Все, что они делают и думают, зависит от воли высшего существа, которое, запершись в своем кабинете, лениво передвигает фигуры на шахматной доске, отнюдь не испытывая чувств, что надеется вызвать в читателях. Романы — не куски живой жизни, а ее модели, образцы усовершенствованной, отполированной реальности, в которой пустое время и бесполезную рутину подменяют придуманные события, увлекательные и значительные. И хотя Уэллс порой тосковал по беззаботному детству, но снова стать тогдашним простодушным читателем было не в его силах. Тому, кто написал свою первую книгу, обратной дороги нет. Ты превратился в трюкача и обманщика и отныне можешь показывать свою слабость лишь таким же трюкачам и обманщикам. Сначала писатель хотел ответить, что об этом следует спросить самого Небогипфеля, но усомнился, оценит ли его собеседник невинную шутку. А что, если Меррик настолько наивен, что не отличает правды от вымысла? И эта наивность, а вовсе не чувствительность натуры делает его столь благодарным читателем? В этом случае шутка Уэллса наверняка показалась бы ему слишком злой, даже оскорбительной. К счастью, Меррик, не дожидаясь ответа, поспешил задать другой вопрос: