Карта времени - [36]

Мы застали Уэллса в миг, когда он сидел за столом на кухне, где имел привычку писать, и держал в руках журнал. Сидел он очень прямо и в напряженной позе, что выдавало внутреннюю борьбу, поскольку хотя и могло показаться, будто Уэллс просто ждал, пока на него медленно наплывет красивое кружево зубчатых теней, падающих под вечерними солнечными лучами от дерева в саду, но на самом деле писатель старался обуздать охватившее его бешенство. Он сделал глубокий вдох, потом второй, третий, напрасно пытаясь успокоиться. Ничего не получалось. Так что он с размаху запустил журналом, который читал, в кухонную дверь. Журнал с неуклюжестью раненого голубя пролетел метра два и шлепнулся на пол. Уэллс, не вставая со стула, посмотрел туда с долей сожаления, потом фыркнул, тряхнул головой и наконец все же поднялся, чтобы взять журнал, упрекая себя за приступ гнева, недостойный цивилизованного человека. Он опять положил журнал на стол и уселся перед ним, изобразив на лице покорность, ибо знал, что умение принимать как должное капризы судьбы — это признак отваги и благоразумия.

Речь шла о номере журнала «Спикер», где появилась разгромная рецензия на последний роман Уэллса «Остров доктора Моро» — тоже из разряда «научных» и тоже адресованный самой широкой публике. В нем была использована любимейшая тема Уэллса: мечтатель, погубленный своими собственными мечтами. Главный герой романа Эдвард Прендик терпит кораблекрушение и волей судьбы попадает на остров, которого нет ни на одной карте и где безраздельно властвует безумный ученый, изгнанный из Англии за жестокие опыты над животными. На этом забытом богом острове доктор, чье имя вынесено в заглавие, стал почти что божеством для племени, состоящего из чудовищных порождений его больного ума — ведь он решил превратить диких зверей в людей. Автор романа вознамерился шагнуть дальше Дарвина, заставив своего сумасшедшего героя посягнуть на изменение порядка самой жизни, нарушив неспешный и естественный ход эволюции. Кроме того, в книге отдавалась дань уважения Джонатану Свифту, любимейшему писателю Уэллса; во всяком случае, сцена, когда Прендик возвращается в Англию и рассказывает о фантастическом рае, из которого ему удалось сбежать, воспринимается почти как отклик на эпизод, в котором Гулливер делится впечатлениями об увиденном.

Хотя в глубине души сам писатель остался не слишком доволен новой книгой, написанной в страшной спешке, и был готов к самой суровой критике, болезненные удары последовали оттуда, откуда он никак не мог ожидать. Первой, к удивлению Уэллса, стала его собственная жена: она усмотрела в сцене смерти ученого в когтях разъяренной пумы, которую тот пытался превратить в женщину, насмешку над феминистками. И как только Джейн додумалась до такого? На прошлой неделе последовал новый удар исподтишка, на этот раз от «Сетердей ревью», газеты, прежде благоволившей к писателю. В довершение всего под разгромной статьей стояла подпись Питера Чалмерса Митчелла, талантливого молодого зоолога и приятеля Уэллса по Южному Кенсингтону, который не пощадил старого друга, без обиняков заявив, что автор запугивает читателя, и ничего больше. «Спикер» пошел еще дальше, намекнув, что описание успешного эксперимента по превращению зверя в человека наверняка подстегнет рост числа половых извращений, связанных с животными. «Мистер Уэллс, несомненно, талантлив, но талант его служит весьма сомнительным целям», — безапелляционно заключал критик. Уэллсу оставалось лишь недоумевать, кто из них более извращен: он или автор статьи.

Писатель отлично знал, что неблагоприятные отзывы обидны, но не более того, и что все это лишь слабые уколы, не способные повлиять на судьбу книги. Доля скандальности не только усиливала интерес публики к роману, но и могла обеспечить неплохие продажи будущим сочинениям. Однако раны, нанесенные писательскому самолюбию, грозили со временем стать фатальными, ибо главное оружие художника — его интуиция, и когда критики начинают подвергать сомнению чутье автора, будь тот талантлив или нет, он превращается в робкое, забитое создание, которое со страхом взирает на чистый лист бумаги и подбирает каждое слово с излишней осторожностью, не позволяющей его возможностям проявиться в полную силу. Газетным поденщикам стоило бы знать, прежде чем плевать на писателей с высоты своих весьма комфортных башен, что любое произведение — это сплав труда и вдохновения, плод бессонных ночей, отчаянных попыток вдохнуть жизнь в смутные, неясные образы, придать своему существованию гармонию и смысл. Но с ним этот номер не пройдет. Так и знайте! Пока у него есть корзина, никакие критики ему не страшны.

Уэллс обернулся и посмотрел на кухонную полку, на которой стояла ивовая корзинка, и немедленно почувствовал себя живым, решительным, непобедимым. Корзина действовала безотказно. Уэллс никогда с ней не расставался, несмотря на опасения, что частые переезды пробудят тех, кто в ней поселился. Он не верил в талисманы и магические артефакты, но обстоятельства, при которых эта корзинка появилась в его жизни, и события, которые затем последовали, заставили писателя сделать для нее исключение. Увидев, что Джейн успела приспособить корзину для овощей, Уэллс ничуть не рассердился и с усмешкой заметил про себя, что, отдав талисман под низменные бытовые нужды, женушка ловко замаскировала его мистическую сущность и самым изящным образом удвоила его пользу. Корзина не только приносила удачу, не только придавала хозяину уверенности в себе, не только заставляла подниматься над собой и не давала забывать о своем великом предназначении, но и оставалась просто корзиной.