Карта времени - [3]
— В Миллерс-корт, — распорядился Эндрю.
Гарольд немало удивился такому приказанию:
— Но, сэр, ведь там…
— В чем дело, Гарольд? — оборвал его Эндрю.
Кучер несколько мгновений молча смотрел на хозяина, потом покачал головой:
— Все в порядке, сэр.
Эндрю кивнул, давая понять, что разговор окончен. Забравшись в экипаж, он плюхнулся на обитое темно-красным бархатом сиденье. Молодой человек поглядел на собственное отражение в окошке кареты и печально вздохнул. Неужели эта унылая физиономия и вправду принадлежит ему? Он выглядел как человек, ненароком позволивший своей жизни убежать сквозь пальцы, словно песок; да так оно, собственно говоря, и было. В наследство от предков Эндрю достались тонкие благородные черты, но теперь они казались безжизненной маской, картиной, присыпанной пеплом. Боль, терзавшая его душу, не пощадила и тела, превратив полного жизни юношу в молодого старика с ввалившимися щеками, потухшим взором и растрепанной бородой. Боль не дала ему насладиться молодостью, сделала жалким, раздавленным жизнью ничтожеством. Экипаж подпрыгнул на ухабе, и Эндрю, придя в себя от резкого толчка, сумел отвести взгляд от проступавшего на стекле смутного образа, словно написанного на холсте ночи. Его жизнь оказалась весьма дурной пьесой, но приближался последний акт, и свою роль надо было сыграть безупречно. Харрингтон нащупал в кармане прохладный металл и погрузился в раздумья под мерное покачивание кареты.
Оставив позади особняк, экипаж выехал на Кингсбридж, обрамленную пышной растительностью Гайд-парка. Максимум через полчаса будем в Ист-Энде, прикинул Эндрю, наблюдая из окошка за ночной столицей. Это зрелище приводило молодого человека в восторг и одновременно чем-то смущало: его обожаемый Лондон, величайший город мира, напоминал голодного кракена, протянувшего свои щупальца по всей планете, чтобы захватить Канаду, Индию, Австралию и изрядный кусок Африки. По мере продвижения на восток пустые чистые улицы Кенсингтона сменились веселой суетой Пиккадилли-серкус, в самом сердце которой помещалась статуя бога Антэроса, властелина неразделенной любви; за Флит-стрит громоздились кварталы среднего класса, выросшие вокруг собора Святого Павла, потом позади остались Корнхилл-стрит и Английский банк и начался Ист-Энд, царство нищеты, настоящей нищеты, о которой жители его удачливого брата Вест-Энда знали только по карикатурам из журнала «Панч», но которой, казалось, ничего не стоило заразиться, вдохнув отвратительные миазмы Темзы.
Эндрю не ездил по этой дороге целых восемь лет, но всегда знал, что рано или поздно сюда вернется, вернется в последний раз. Неудивительно, что, когда экипаж миновал Олдгейт, главные ворота Ист-Энда, у молодого человека, осторожно глядевшего на окрестные улочки из-за занавески, заныло сердце. Здесь все осталось по-прежнему, даже запах был тот же самый. В первые посещения Ист-Энда Эндрю делалось мучительно стыдно за то, что он проник в чужое пространство и наблюдает за его обитателями холодным взглядом энтомолога, но после стыд сменился искренним, горячим состраданием к несчастным, вынужденным обитать на свалке жизни, где город с полным равнодушием оставлял свои отбросы. Теперь он с едва теплившейся жалостью отмечал, что знакомые кварталы совсем не переменились. Узкие грязные улочки по-прежнему перегораживались телегами и лотками торговцев, между которыми сновали жители этого жуткого мира, существовавшего под мрачной тенью Крайст-Черч. Когда-то давно Эндрю пережил настоящее потрясение, обнаружив под блестящей оберткой парадного Лондона этот филиал преисподней, в котором под благосклонным взором ее величества люди превращались в чудовищ, но за прошедшие годы от его полудетской наивности не осталось и следа. Теперь молодого человека нисколько не удивляло то, что, пока Лондон на глазах преображался благодаря живительному воздействию прогресса, пока жители богатых кварталов развлекались тем, что заставляли своих собак лаять в картонные раструбы фонографов и говорили по телефону в комнатах, где горел электрический волшебный фонарь Робертсона, пока их супруги безболезненно производили на свет потомство, одурманенные парами хлороформа, Уайтчепел продолжал пребывать в трясине порока и бедности. Забрести в такой район было все равно что сунуть руку в осиное гнездо. Здесь из каждого угла смотрела отвратительная рожа нищеты. Отовсюду звучала одна и та же мелодия, тоскливая и жуткая. Шумели завсегдатаи таверн, хохотали пьяные, плакали дети, из темноты подворотни кто-то отчаянно звал на помощь, и только мрачные тени на перекрестках, короли тайной империи преступлений и порока, хранили зловещее молчание.
Приметившие богатый экипаж проститутки бесстыдно предлагали свой товар, задирая юбки и распахивая на груди платья. От этого горестного зрелища у Эндрю сжалось сердце. Женщины были в основном старые, грязные и истасканные, так как им приходилось обслуживать каждый день немыслимое количество клиентов. Но и те из них, кто еще не утратил молодости и красоты, уже несли на себе роковую печать Уайтчепела. Эндрю испытывал невыносимые муки совести при мысли о том, что мог бы спасти одну из этих обреченных душ, отвергнутых Создателем, подарить ей лучшую долю, но так ничего и не сделал. Боль стала сильнее, когда кони, миновав кабак под названием «Десять колокольчиков» и Криспин-стрит, повернули на Дорсет-стрит к пабу «Британия», возле которого он повстречал Мэри. Эта улица была конечным пунктом путешествия. Гарольд остановил экипаж у каменной арки, служившей входом в меблированные комнаты Миллерс-корт, и слез с облучка, чтобы открыть дверь. Эндрю с трудом выбрался из кареты, голова кружилась, ноги подкашивались. Все здесь было именно таким, как он запомнил, даже на окнах лавки, которую хозяин пансиона Маккарти держал на первом этаже, по-прежнему лежал толстый слой копоти. Ни малейшего намека на то, что время текло и здесь, а не обходило стороной Уайтчепел, как делали это обычно епископы и филантропы, посещавшие город.
