Карта времени - [161]

Гарретт опустился на колени перед телом Тома и с нежностью закрыл ему глаза. Потом встал, улыбнулся писателям своей мальчишеской улыбкой и что-то сказал, но Уэллс слов инспектора уже не услышал, поскольку в тот же самый миг окружающий мир исчез, словно его никогда и не было.

XLII

Рычаг на панели управления машины времени опустился до крайней позиции, но ничего не последовало. Быстро оглядевшись по сторонам, Уэллс понял, что так и не покинул 20 ноября 1896 года. Он покорно улыбнулся, хотя его не оставляло странное чувство, будто так же он улыбался еще задолго до того, как получил подтверждение заведомо известного ему факта: несмотря на красоту и внушительный вид, это сооружение было всего лишь игрушкой. И 2000 год — настоящий 2000 год, а не тот, что выдумал мошенник Гиллиам Мюррей, — был ему совершенно недоступен. Как, впрочем, и любой год из будущего. Уэллс мог сколько угодно раз повторять заученный ритуал, но это не перестанет быть бессмысленной пантомимой: совершить путешествие во времени ему никогда не удастся. И никому другому тоже. Уэллс находился в плену у настоящего, из которого нельзя убежать.

Он выбрался из машины и с задумчивым видом подошел к окну. Ночь была тихой и спокойной. Безмятежная тишина по-матерински ласково обволакивала соседние дома и поля, мир казался трогательно беззащитным и покорным его воле. Он мог, к примеру, пересадить деревья в ином порядке, покрасить цветы какой угодно краской и совершенно безнаказанно учинить любое безобразие. Во всяком случае, глядя на отдыхающий мир, Уэллс вдруг почувствовал, что сейчас он — единственный бодрствующий человек на земле. Как ему показалось, если он прислушается, то услышит рокот волн, обрушивающихся на берег, шорох, с каким неустанно растет трава, мягкий скрип, с каким облака плывут по небесному своду, и даже потрескивание старых досок при вращении земли вокруг своей оси. И тот же покой убаюкивал его душу, потому что величайший покой спускался на Уэллса всегда, когда он ставил последнюю точку в очередном романе. Сейчас это был «Человек-невидимка». И теперь Уэллс опять находился в отправной точке, а сей миг неизменно и привлекал и пугал писателей, потому что приходилось решать, к какой истории из многих носящихся в воздухе или к какому сюжету приковать себя на долгое время. И выбирать следовало на совесть, терпеливо изучив все варианты, будто ты перед балом очутился в фантастической костюмерной, битком набитой разными нарядами. Ведь существуют истории опасные, истории, не желающие в себя никого пускать, а также истории, которые выматывают из тебя всю душу, пока ты их пишешь, или, что еще хуже, истории, подобные роскошным царским облачениям, которые время спустя вдруг превращаются в жалкие лохмотья. В сей миг, до того как ты с почтительной опаской поставишь на бумагу первое слово, еще возможно написать что угодно, буквально что угодно, и от этого по крови разливается яд свирепой свободы, столь же прекрасной, сколь и мимолетной, потому что она испарится в ту самую секунду, как ты выберешь одну-единственную историю и неизбежно потеряешь все прочие.

Он созерцал рассыпанные по небу звезды почти что с пастырской улыбкой. И внезапно почувствовал укол страха. Ему припомнился разговор с братом Фрэнком, состоявшийся несколько месяцев тому назад, когда Уэллс в последний раз посетил дом в Найвуде, где, словно ненужная рухлядь в чулане, ютилась его семья. После того как все остальные отправились спать, они с Фрэнком вышли на крыльцо покурить и выпить пива. Никакой особой цели у них не было, просто хотелось почувствовать над собой безжалостную мощь неба, усыпанного звездами, словно грудь отчаянного смельчака генерала. Под этим сводом, который с непристойной откровенностью распахивал взорам всю глубину вселенной, людские дела выглядели ужасно мелкими, а жизнь в немалой степени обретала черты игры. Уэллс глотнул пива, оставляя за Фрэнком право нарушить атавистическую тишину, слившуюся с миром. Брат не был избалован судьбой, но всегда отличался оптимизмом, возможно, потому что давно понял: только такая незамысловатая жизнерадостность поможет ему удержаться на плаву, и благодаря своему оптимизму он находил смысл существования в самых конкретных вещах, скажем — в гордости, которую должен испытывать всякий человек, если он является подданным Британской империи. Скорее всего, именно поэтому Фрэнк взялся перечислять достижения страны в области колониальной политики, а Уэллс, ненавидевший методы, с помощью которых его родина подчиняла себе мир, не смог удержаться и упомянул вредные последствия британской колонизации для пяти тысяч аборигенов Тасмании, число которых очень скоро могло приблизиться к нулю. Тасманийцев покорили не достижения цивилизации, неведомые их национальной культуре, попытался объяснить Уэллс, нет, они были завоеваны благодаря техническому уровню империи, но точно так же империю могла победить техника, превосходящая ее собственную. Такие доводы рассмешили Фрэнка. В известном нам мире не существует страны, обогнавшей в техническом отношении нашу империю, заявил он с пьяным самодовольством. Уэллс не стал спорить, но когда Фрэнк ушел спать, со страхом посмотрел на звезды. В известном нам мире, наверное, такой страны не существует, а в других мирах?