Карта реки времени - [19]

Единственные ворота в ограде выводили к стоянке сотен автомашин. Все, кто прибыл сюда, в этот дом отдыха, арендованный на трое суток, приехали на личном транспорте.

Ни моря, ни даже самого Монополи за стоянкой не просматривалось.

Какие‑то пустыри. Вот и все.

Приходилось возвращаться в «бочку Диогена», как окрестил я своё жилище. Представь себе, читатель, поставленную «на попа», чуть вытянутую вверх пластиковую бочку с дверью. Внутри этой бочки комнатка с кроватью, крохотным окном, душ и туалет.

Таких одинаковых бочек по всему парку было расставлено множество. А в центре красовался белый отель, с конференц–залом и рестораном на первом этаже.

Бочка была душной, полутёмной западнёй, где даже днём приходилось включать свет.

Донато поселился точно в такой же бочке. Но он в ней только ночевал и брился. Ибо с утра до вечера пропадал на заседаниях. Они, естественно, проходили на итальянском языке. На следующее утро после нашего прибытия я чинно просидел в конференц–зале среди заполнивших его респонсабиле. Кое–кого я знал по Барлетте, того же Рафаэля, например. Кое с кем, сразу же после завтрака в ресторане, познакомил Донато.

Когда заседание началось, он с трибуны счёл нужным объявить о том, что здесь присутствует писатель — ученик отца Александра Меня, православный христианин из Москвы. Раздались аплодисменты. Я вынужден был подняться со своего места и поклониться.

«Ёлки – палки! — В сердцах думал я, одиноко прохаживаясь по парку после начала второй половины заседания. — Все пялятся на меня, улыбаются, глядят, как на какую‑то персону, представляющую из себя чуть не деятеля экуменического движения…»

Отношение Донато ко мне, к моей семье и наше любовное отношение к нему, к его общине стирало грань между православием и католичеством. А в том, что в обеих конфессиях существуют дураки, в этом мы не были виноваты.

Трижды в день во время трапез я отвечал на расспросы славных, по–настоящему верующих людей.

— Можешь не утомляться на наших собраниях, — сказал Донато на второй день. — А вот завтра вечером приедут из Рима муж и жена — два руководителя. Если тебе будет интересно их послушать, я переведу.

До завтра, до последнего дня оставалось более суток. Эта душная «бочка Диогена», этот дурманящий запах цветов лантаны- я не знал куда себя деть, терзался о том, что не послушал Донато, украл сам у себя три морских дня. К середине последних суток неприкаянности и одиночества, расположился на сухом взгорке в тени сосен.

Вопреки слышимому мною и сейчас мнению читателей я‑то знал, что кажущаяся навязчивой идея о переводе назад стрелок «биологических часов» безусловно достижима.

Как бы хотелось продлить жизнь дону Донато!

Всем на свете. Между тем таяли мои итальянские дни, на которые я

возлагал так много надежд.

«Что ж… — думал я, глядя на растущий напротив куст лантаны, — получится не у меня, так у кого‑то другого. Уже после моей смерти». Часть переменчивых цветочных шапок лантаны была красного, часть морковно–оранжевого цвета. И этот цвет внезапно напомнил о человеке, моем предшественнике, который тоже мечтал о реальной возможности победы над старостью и смертью.

О Маяковском,

…В такой же яркий морковный цвет окрашены волосы сидящей на заднем сидении машины пожилой женщины. Впереди сидим мы- актёр Алексей Баталов и я. Он завозит eе в больницу проведать какую‑то старушку.

Когда на пути к его дому мы остаёмся одни, он говорит, что сзади сидела Вероника Витольдовна Полонская — последняя любовь Маяковского, последний человек, который видел его живым утром 14 апреля 1930 года, за минуту до выстрела…

Я родился через месяц после гибели поэта. С юности Маяковский становится моей путеводной звездой. Это он своей поэмой «Про это» заронил во мне мечту о победе над смертью.

И вот в мае 1953 года бывший заведующий литературной частью театра Мейерхольда приводит меня на Красную Пресню в гости к матери поэта — Александре Алексеевне. Чудо, что она жива, что я успел с ней познакомиться, прочесть ей своё стихотворение «14 апреля». Как же она плачет, как обнимает… Торопливо вытаскивает из буфета и ставит на стол угощение. Потом приходит с работы сестра Маяковского — Людмила Владимировна, и они до позднего вечера отвечают на мои расспросы, рассказывают о своём легендарном сыне и брате, ушедшем из жизни таким молодым. В тридцать семь лет. Вернувшись домой, я догадался записать все, о чём услышал. Когда‑нибудь опубликую.

Безусловно в тот памятный вечер я был счастлив. Но это было горькое

счастье,

— Владимир! — раздался в парке отдалённый голос Донато, — Ты где?

Оказалось, прибыли из Рима и сейчас будут выступать два руководителя.

Только что я был в ином мире, меня занесло в такую даль времени, что невероятным показалось вновь очутиться в зале наполненном респонсабиле общин из провинции Пулия.

Донато сел рядом. Вполголоса переводил. Сперва речь женщины, профессионального оратора. Она с необыкновенной энергией тo

повышала голос, то понижала до страстного шёпота, то взмахивала рукой и многозначительно умолкала, чтобы взорваться снова.

Затем выступил её муж — суховатый очкарик с холёной белой бородкой. Кто они такие, какое место в церковной иерархии занимают, я так и не понял. Но по тому, как они выступали, жонглировали расхожими цитатами из Евангелия, инструктировали, все это стало походить на партсобрание.