Карпатская рапсодия - [71]

— Ты бы лучше гулял побольше, — сказала вошедшая в комнату тетя Эльза. — Видишь, Геза, какой он у меня бледный. Целый день сидит с книгой или над доской для черчения. Впрочем, Геза, ты тоже не особенно хорошо выглядишь.

— Я гуляю довольно много, тетя Эльза.

— Знаю, — сказала тетя со вздохом.

Дядя Филипп пришел домой поздно. Усталый, худой. Его волосы почти поседели. Но глаза, движения и голос оставались живыми и молодыми.

— Что ты принес хорошего, Геза?

Я рассказал ему о событиях в Подкарпатье и о своих думах.

— Я тоже обратил на это внимание, — сказал дядя Филипп. — Я тоже не понимаю, что там могло произойти. На первый взгляд никакого смысла в этом как будто нет, — и уже по одному этому можно быть уверенным, что здесь скрывается какое-то крупное свинство. Поверхностный наблюдатель мог бы подумать, будто будапештская пресса, руководствуясь чистой любовью к правде, решилась разбить искусственно созданное венгерскими господами и бережно охраняемое ими венгерское большинство под Карпатами. В действительности, конечно, цель была иная. Господа просто изменили свою тактику, так как изменилось положение. Если мои догадки правильны, то теперь возникла большая опасность, чем русинская. В чем она заключается — отгадать нетрудно.

И дядя Филипп показал на рисунок Кароя — три подкарпатские жителя, сжавшие руки в один кулак.

— Вряд ли я ошибаюсь, — сказал он. — Как ты думаешь, Геза, неплохо было бы съездить туда да приглядеться?

В будни я попадал домой около семи часов вечера. Кушал, готовил письменные уроки и ложился спать. Отца я совсем не видел. Когда я возвращался, он был в кафе, утром же, когда я уходил, он еще спал. По воскресеньям после обеда он тоже должен был ехать на работу. Но воскресные утра мы проводили вместе.

В большинстве случаев мы с ним гуляли на берегу Дуная. Иногда ездили на «Остров комаров».

Величие, сила и спокойствие Дуная производили на меня сильное впечатление. Когда ветер хлестал и ударял по его широкой спине, Дунай мне казался страшным, Только намного позже я увидел, как прекрасна эта огромная, широкая, вечно движущаяся, каждую секунду меняющая свои оттенки, но всегда отливающая каким-то своим, особым блестящим синеватым, зеленоватым, сероватым, желтоватым, лиловатым цветом, похожая на огромную ленту, река. На нашей стороне виднелся длинный ряд красных фабричных труб, на другой — застроенные дачами холмы и лесистые горы. Среди речных волн виднелись два крупных пятна — заброшенный, пыльный «Остров комаров», куда мы часто ездили, и заботливо приглаженный, зеленый как изумруд остров святой Маргариты — излюбленное место прогулок пештских богачей.

— Как это прекрасно! — сказал я, стоя на берегу и показывая на залитую лучами солнца темно-зеленую гору на будайской стороне.

— Не так красиво, как гора Моисея в Берегсасе, — ответил тихо отец.

— Куда, куда красивее!

— Ошибаешься сынок. Правда, ты уже помогаешь зарабатывать хлеб, но ты еще слишком молод для того, чтобы понимать что-либо в этом.

Отец, как часто бывало с ним последнее время, закашлялся. Я молча стоял рядом.

На другой стороне реки была древняя Буда, где тысяча восемьсот лет тому назад римский император Траян построил город. Только несколько серых развалин напоминали теперь о городе Траяна. Дальше, в горах, тысяча пятьсот лет тому назад стояли шатры гуннского короля Буды. От всей великой империи гуннов осталось всего-навсего несколько легенд. Влево от нас, там, где теперь стоит королевский дворец, когда-то восседал король Матяш, победоносно боровшийся против немцев, чехов и турок. Затем его место заняли турки. Над крепостью Матяша в течение полутора столетий реяло знамя завоевателя мира, султана Сулеймана, с полумесяцем. Турки… На терявшейся в тумане горе святого Геллерта находились развалины гордой когда-то австрийской крепости — будайской «цитадели».

Отец мучительно кашлял.

Что сказать ему? Сказать, что все на свете проходит? Или что все изменяется? На это он ответил бы мне: «Знаю, сынок, знаю. Но это не может утешить человека, который когда-то имел семнадцать хольдов собственных виноградников, а теперь живет тем, что кланяется чужим людям».

Я молчал.

Эсперанто

Вначале послеобеденное время по воскресеньям я проводил в одиночестве. Но вскоре я нашел себе товарища — дочь нашего соседа Эржи Кальман. Она была старше меня на несколько месяцев, училась в портняжной мастерской. Маленькая, круглая, как шарик, она всегда громко смеялась, показывая свои здоровые зубы. Когда я теперь вспоминаю ее, передо мной возникают два круглых, любопытных карих глаза, всегда немного растрепанные волосы соломенного цвета, я слышу ее звонкий смех и чувствую сильный запах миндального мыла. Такова была моя подруга Эржи Кальман. Но мне вспоминается и другая Эржи Кальман — мой товарищ, которая 24 июля 1919 года, когда красный Уйпешт обстреливал мониторы белых, принесла нам на линию огня два огромных кувшина с холодной водой, а потом, схватив оружие тяжело раненного товарища, стала на колени рядом со своим отцом. И еще мне вспоминается ее труп под пробитым пулями красным знаменем, вспоминается зеленовато-бледное лицо и закрытые глаза Эржи. А на лбу — очень близко друг к другу — три крошечные дырочки, три раны от пулеметных пуль.