Карпатская рапсодия - [30]

— Все! — повторил дядя Филипп задумчиво. — Все, все…

Когда дядя Филипп смеялся, он был похож на цыгана. Когда он задумывался, как это было сейчас, его узкое, гладко выбритое лицо каким-то образом напоминало бородатую физиономию старого еврея.

— Все… Знаешь, Эльза, — заговорил дядя Филипп медленно и отрывисто, — примерно две тысячи лет тому назад у древних евреев существовал интересный закон. Если кого-либо обвиняли в совершении тяжелого преступления, то его приводили в суд, состоявший чуть ли не из ста — не помню точно число — человек. Члены суда решали вопрос о виновности человека тайным голосованием. Простого большинства голосов было достаточно, чтобы побить обвиняемого камнями или же освободить. Но если все судьи единогласно голосовали за виновность обвиняемого, то его освобождали, точно так же, как если бы все голосовали за его невиновность. Какой был смысл этого закона? Древние евреи очень хорошо знали себя. Они знали, что если все считают кого-нибудь преступником, то он уже не обыкновенный преступник, его преступление не обычное, он хочет чего-нибудь отличного от того, что есть, и поэтому по отношению к нему судьями руководила не одна только любовь к истине, но и их приверженность к привычным условиям жизни. Поняла? А что касается Асталоша, — голос дяди Филиппа зазвучал твердо, — его не все считают преступником. Надо спросить матерей, которые не могут дать хлеба своим голодающим детям, какого они мнения об Асталоше. Если ты хочешь это узнать, Эльза, я могу дать тебе тысячи адресов.

Несколько месяцев спустя после посещения Сойвы Асталошем я вернулся после двухлетнего отсутствия домой в Берегсас.

Дома за это время многое изменилось.

Добрую половину нашего сада отец продал Марковичу. Теперь сад Марковича окружал наш сад прямоугольником. На одной части купленного у нас участка уксусный фабрикант вырубил все деревья и на месте фруктового сада построил огромную конюшню, в которой помещалось пятьдесят лошадей. За последнее время Маркович стал поставлять лошадей в армию.

Уменьшение нашего сада меня очень опечалило. Но, к сожалению, это было еще не самое грустное из ожидавших меня изменений.

Очень изменился сам отец. Он постарел. За время моего пребывания в Сойве он навещал меня три раза, но там я этого не замечал. Дома, в привычной обстановке, я сразу понял, что он уже не тот, каким был раньше, ни в отношении выпивки, ни по уменью рассказывать. Что касается выпивки — теперь он пил еще больше, чем прежде, но не так, как раньше. Он не любовался больше цветом вина, не закрывал глаз, когда первый раз опускал в стакан кончик языка, теперь он просто лил в себя вино. Как будто исполнял какую-то неприятную обязанность. А рассказывать он почти совершенно перестал.

Раньше, особенно когда он рассказывал или смеялся, лицо его было как у ребенка. Серовато-голубые глаза смотрели по-детски, выражения лица не портили даже длинные, висячие, соломенного цвета усы. Если он обижался на что-либо и часами сидел молча, он тоже походил на капризного ребенка или на ребенка, который играет роль взрослого и для этой цели берет в рот трубку. Только когда он молчал, смотреть ему в глаза было неприятно, так как в таких случаях они глядели бесконечно грустно, пристально, — может быть, в прошлое, а возможно, и в будущее.

Теперь у отца был постоянно грустный взгляд, и он не смотрел в глаза тому, с кем разговаривал.

Выступление Асталоша в Сойве в известной степени повлияло и на судьбу моего отца. Как мы знаем, Асталош жил у дяди Фэчке, в Цыганском Ряду. Хижина, в которой обретался Фэчке, принадлежала моему отцу. Неделю спустя после того, как жандармы привели Асталоша из Сойвы в Берегсас, бургомистр Гати позвал к себе моего отца и дал ему «дружеский совет»: не терпеть в своем доме такого «подозрительного типа», как Фэчке.

Через несколько дней отец и дядя Фэчке явились в контору нотариуса. Дядя Фэчке купил домик моего отца в Цыганском Ряду за сто семьдесят пять форинтов и тут же уплатил полностью наличными. Таким образом, отец больше не терпел в своем доме этого «подозрительного типа», так как дом, в котором жил Фэчке, принадлежал теперь ему самому. Этот примитивный обман имел два неприятных последствия: одно — для дяди Фэчке, другое — для отца.

Фэчке позвали в полицию и спросили, откуда он взял сто семьдесят пять форинтов, которые уплатил за дом. Фэчке врал, что ему приходило в голову, но это не помогло. Оп получил возможность размышлять в течение шести недель о том, что не всегда и не каждому приятно быть домовладельцем.

Отцу городская управа отомстила тем, что повысила ему налог. И хотя в этот период доход отца из года в год уменьшался, налог на него все увеличивался.

О самом важном последствии сойвинского выступления Асталоша я узнал только десять лет спустя: через несколько дней после ареста Асталоша, в поленском лесу, в присутствии уполномоченного из Будапешта, было основано сойва-полено-харшфалвинское отделение профсоюза деревообделочников и лесных рабочих. Этот профсоюз руководил борьбой за освобождение Асталоша.

«За родину и свободу»

Моя родина, в узком смысле слова комитат Берег, гордится двумя вещами. Два значительнейших исторических события очень тесно связаны с политыми кровью землями благородного комитата.