Карниз - [12]

Потерпев фиаско с кавалерами на крыльце, Муха решила отбросить предубеждения. В конце концов, с точки зрения равноправия полов брать деньги с мужчин и не брать их с женщин – это ущемление женских прав. Для начала Муха решила брать в долг, но быстро поняла прописную истину: берешь чужие и на время – отдаешь свои и навсегда. На помощь ей пришла короткая память, когда подлетали кредиторы-фам, и детская наивность, когда подваливали кредиторы-активы.

Муха смотрела на них ясным, кротким взглядом Осипа Мандельштама, словно хотела процитировать строки, посвященные «спекулянтке Розе»:

Если грустишь, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч,

Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать.

Постепенно все привыкли к отчислениям в фонд Мухи и относились к ним почти как к членским «темным» взносам.

Ия познакомилась с Мухой в очереди. В обычных клубах, если вырос хвост в женскую уборную, можно мило улыбнуться, пожать плечиком и проскользнуть в мужскую. В клубе темном это не пройдет: обе уборные – женские.

– Что-то я тебя раньше не видела, девочка. Ты первый раз? – спросила толстуха в балахоне. Она поправляла взмокшие у лба кудри и изрядно пошатывалась. В «Карнизе» снова штормило.

– Первый раз в первый класс! – заржала стоящая позади высоченная фигуристая девица.

– Помолчи, Кобыла, это хорошая девочка, я вижу.

Когда Ия попыталась выйти из кабинки, та оказалась заперта снаружи. Подергала, толкнула – не поддается. Кашлянула. Очередь рассосалась и, похоже, даже Кобыла только что хихикнула и хлопнула дверью.

– Девочка, дай взаймы двести рублей и купи мне бокал пива, – вкрадчиво пропел голос снаружи.

– Откройте защелку!

– Двести рублей.

– Сто, – сказала Ия.

– Сто пятдесят, – согласился голос.

– Сто, – настаивала Ия. – У меня больше нет, еще домой ехать.

– А бокал пива? – обиделся голос.

– В другой раз, – пообещала Ия.

Раздался щелчок, дверь отворилась.

– Я тебя люблю, девочка! – обняла ее толстуха, ловко пряча сто рублей в карман балахона.

Снаружи послышались крики. Толстуха приоткрыла дверь и высунула голову.

– Что там? – спросила Ия. Она уже поняла, что в этом мирке, как и в любом другом, живут по своим законам, а толстуха законы знает, как никто другой. За науку неофиту не грех и заплатить.

– Дерутся. Кобыла бьет дочку Караченцова.

– Того самого?!

– Она так говорит. Врет, падла. Похожа очень… Пошли, тихонько. Не будем же до утра в толчке сидеть.

Муха решительно двинулась вперед, Ия – за ней, радуясь, что мощный корпус закрывает ее почти целиком, оставалось только пригнуться. Вокруг бильярдного стола бегала коренастая женщина, и впрямь похожая на известного актера. В женском варианте это сходство смотрелось странно. За ней гонялась Кобыла, стремясь ткнуть кием, как шпагой. «Дочка Караченцова» ловко увертывалась и приседала, как хорошо обученный солдат.

Ия вспомнила любимый с детства фильм «Батальоны просят огня». Лейтенант Орлов – ее первая детская любовь. А сейчас этот лейтенант, ничуть не постаревший, удирал от разъяренной девицы. Кобылу пытались сдержать редкие смельчаки из собравшихся зевак (зевачек, девах, девочек), но им тут же доставалось кием. Женская свара хуже собачей своры, а уж если она подогрета алкоголем…

– Чего это они? – шепотом спросила Муху Ия, когда они ползли под бильярдным столом, чтобы незаметно покинуть поле боя.

– Нажрались, как суки. Не обращай внимания. Кобыла любит «дочку Караченцова». А та блядует. А эта ревнует. Понятно?

– Понятно.

Ие стало понятно, что в «Карнизе» она не найдет того, что ищет. Ей хотелось по-настоящему, вокруг все было по-бутафорски.

Но она продолжала таскаться туда каждое воскресенье, так же, как вышедший в лес грибник не сворачивает с пути, даже если видит, что места неурожайные. Не зря же он надевал резиновые сапоги, брал корзину и наливал в термос чай. Он будет ходить по лесным тропам до сумерек, сбивая ногой шляпки с мухоморов и старательно обходя коричневые пирамидки засохших кругляшей, оставленных хозяином леса. Авось повезет.

Потом она услышала про Папочку и поняла: это то, что она ищет. Она не видела его, вернее, ее (бэнкс по носу). Нет, все-таки его, если играть по установленным правилам. Не видела, но обижалась, когда до нее доходили слухи о его похождениях и романах, будто этим он наносил ей оскорбление, предавал, обманывал именно ее, о существовании которой не подозревал.

Папочке было тридцать лет. Он давно не ходил по клубам, где крутилась мелюзга, работал в охране закрытого элитного бассейна и называл себя «бабушкой лесбийского движения». Бабушка в сочетании с он почему-то не казалась Ие смешной. Может быть, потому что самой ей было на десять лет меньше. Да и мало ли слов произносим мы в жизни, не задумываясь над их абсурдностью.

* * *

И вот – перед ее носом дымятся горячие бутерброды…

Ия поерзала на табуретке, как бы занимая свою клеточку на шахматной доске – поосновательней. Папочка сел напротив – на своей клеточке. Между ними клетчатая скатерть. Партия началась.

Бульк-бульк – раздалось за спиной, и потом протяжное – ууууууу, и снова – бульк.

– Что это? – подскочила Ия.

– Лягушки, – невозмутимо сказал Папочка. Такса Норма даже ухом не повела.