Карнивора - [3]

«Своими» были мама, бабушка Лагит, бабушка Кейза и Тур Кийри, староста Оры. Он, правда, порой источал очень странный, резкий и сладковатый запах — но Марика заметила, что в такие дни Тур был особенно добродушным и веселым, а значит, это был правильный запах. К тому же мамины руки пахли точно так же после того, когда она готовила целебные настойки. Значит, этот запах тоже был своим.

Марика остановилась на узкой тропинке и глубоко вдохнула. В нос ударил сильный грибной дух, она поморщилась, а потом машинально глянула под ноги. Тропинка была пустой. Марика сорвала травинку и задумчиво пожевала кончик, посмотрела наверх, щурясь от солнца, которое плотные ветви дробили на тысячи пляшущих бликов. Бросила травинку и помчалась что есть духу, перепрыгивая через корни и ямы, проносясь сквозь крапиву так быстро, что та не успевала ее обстрекать. Когда Марика добежала до хижины бабушки Кейзы, она резко остановилась и долго стояла, прислушиваясь к Лесу. Бабушка всегда спрашивала, что слышно в Лесу. Надо было подготовиться.

Но в Лесу не было слышно ничего особенного, поэтому Марика подошла к низкой двери и тихонько постучалась.

— Входи, Волчок, — раздалось изнутри.

Марика облегченно вздохнула. Порой, когда бабушки Кейзы не было дома, приходилось ее дожидаться, и сидеть одной в этой хижине Марике не очень нравилось. В отличие от их дома, у бабушки Кейзы все всегда было вверх дном. Вещи как будто нарочно сбегали со своих мест и оказывались совсем не там, где ты ожидал их увидеть. Добро бы это были обычные вещи, вроде поварешки или перловой крупы. Но однажды Марика обнаружила в кружке молока сушеный змеиный глаз. Здесь всегда надо было быть начеку.

Сейчас бабушка Кейза ничего не варила — это тоже было хорошо. Если она занималась приготовлением зелья или отвара, и думать было нечего о том, чтобы поболтать или просто о чем-то спросить. А какой смысл приходить в гости, если ты ни о чем не можешь поговорить? На дохлых мышей Марика могла вдоволь насмотреться и у себя дома — вот только там они висели аккуратными связками, привязанные за хвостики к потолку, а не валялись прямо на столе рядом с недельными лепешками.

Марика плюхнулась на лавку и схватила лепешку со стола, стараясь не смотреть на крохотные лапки мышей, скорбно сложенные на груди.

— С чем пожаловал, Волчок?

— Бабушка, почему ты называешь меня Волчком? — Марика принялась грызть черствый край, болтая ногами.

Кейза вздохнула. Это вопрос она слышала постоянно — всякий раз, когда Марика прибегала к ней, она задавала один и тот же вопрос. Но не могла же Кейза ребенку объяснить все про хедийе, Данное имя, про жертвы и приношения, про служение и свободу…

— Я тебя так называю, потому что ты — Волчок.

— Но я девочка!

— Ты девочка-волчок.

Марика надулась. Каждый раз она надеялась, что бабушка все-таки придумает что-нибудь новое.

— А кто тогда ты?

Кейза снова вздохнула. Это вопрос она тоже слышала уже не в первый раз.

— Я — кизи, коршун. Твоя мама, — продолжила Кейза, опережая следующий вопрос, — доар, олень, а бабушка Лагит — легае, белка.

Марика прыснула. Как всегда.

— А Тур Кийри?

Кейза покачала головой.

— Не у всех имя что-то значит.

Марика отломила зубами новый кусок лепешки и громко захрустела.

— Бабушка, — спросила она, выковыривая застрявшую между зубами жесткую корку, — а что значит «ублюдок»?

В хижине повисла тишина.

— Где ты это услышала? — спросила Кейза, и Марика сжалась от того, как блеснули у бабушки глаза. Кизи, коршун.

— В деревне, — пробормотала она, глядя в пол.

— И кто это сказал?

— Мальчишки на улице.

— И кому они это сказали?

Марика молчала и смотрела в пол.

— Марика?

Девочка поджала губы.

— Мне. Они кричали «ведьмин ублюдок». Это что значит, бабушка? Что-то плохое, да?

Кейза молчала. Пожалуй, лучше уж говорить про хедийе.

— Не ходи больше в деревню, Марика.

Девочка вскинула на нее глаза — серо-голубые, ясные, как морозное зимнее небо.

— Я бы с радостью! Но ведь мама с бабушкой Лагит все равно меня туда отправят.

— Я поговорю с ними, — твердо сказала Кейза. — Чтобы больше не отправляли.

* * *

С тех пор в мире Марики остались только свои. Бабушка Кейза поговорила с мамой — это был один из тех разговоров, когда взрослые бормочут так тихо, что не разобрать ни слова, а их лица застывают и становятся непроницаемыми. После этого в деревню ходили только мама или бабушка Лагит. Марика не знала, называли ли их там тоже «ведьмиными ублюдками», но с трудом могла такое представить. Даже бабушка Лагит, хоть и была всего лишь белкой, умела иногда смотреть так, что лучше с ней было не спорить. Марика хорошо это знала.

Теперь вокруг нее были только правильные люди, которые правильно пахли. Когда жители деревни приходили к маме за помощью, Марики никогда не было дома — днем она всегда бегала по Лесу, или к бабушке Кейзе, или просто так. В Лесу люди ей не встречались. Один только раз, бредя по дороге домой, Марика бросила рассеянный взгляд вниз, на дальнюю гряду холмов, и увидела, что там, далеко-далеко внизу, идет человек. Марика застыла на месте. Она всегда считала, что за холмами ничего нет, а дорога идет вниз только для красоты, чтобы придать виду некоторую завершенность. Марика никогда раньше не видела, чтобы по этой дороге кто-то ходил.