Карлики (отрывок) - [2]

…

Школа, школа, где мне найти для тебя подходящие слова ненависти, слова негодования, слова презрения, от которых бы дрогнул небесный свод и разверзлись адские бездны? Аттическая соль и тускуланская желчь, барабанная брань Ювенала и вольтеров змеиный шип равно пристали твоему обличителю. Впрочем, вот: будь ты бабой, — грузной, сисястой, я пырнул бы тебя ножом в отвисшее брюхо. Будь проклята, будь проклят твой разбойничий жаргон, ржавая вода твоих умывальников, твои учителя и ученики, фискалы и второгодники, выскочки и двойняшки, добродушные тихони и волчата с кастетами, отличницы и клуши, прогульщики и радетели за справедливость, пигалицы и переростки; будь проклят твой фикус и гладиолус, синее сукно и капрон, и даже самые волшебные твои вещи глобус, микроскоп, чучело совы — пусть будут прокляты. Hе желая идти на уступки, я проклинаю тебя всю оптом, и дела мне нет до тонких различий между системами Ланкастера и Йорка, до Антона Семеновича Макаренки и уж подавно до Песталоцци, один абзац у которого, клянусь, начинается: "Затем, привлекая на грудь некоторых и наиболее чувствительных детей…" Школьный опыт, тороплюсь заявить я, при любых обстоятельствах есть опыт отрицательный, — и каждый, кто вздумает сластить пилюлю россказнями о золотых деньках и лицейском братстве, должен быть проклят, ибо сети соблазна в руках его. Тогда, на морском берегу, сама мысль о предстоящем возвращении в школу могла довести до обморока. Их разлучили и принялись держать врозь за чернильными стенами. Баловень богов, Одиссей, видевший то и это, гостем входивший в урочища чудищ, слышавший голоса сирен и рокот гальки на побережье, в положенный срок заворачивал корабли на Итаку, и всю дорогу, словно путеводный маяк, сиял ему во тьме золотой зуб учительницы ботаники… Где я? Что я? Скорее назад, туда, где колышется марево над пыльной крымской акацией, где по вечерам за светящимися окнами играют в шарады, и Сайки двумя пальцами ведет по воздуху от верхней губы к плечам, изображая усы таракана, а угадчик Мотыльников, весь красный от натуги, выкрикивает:

— Чапай? Чапай?

Впрочем, в тот самый день говорили мы вот о чем. Едва допылив до поворота, Сонька схватила меня за руку, сжимавшую скользкий обрубок шеи убитого петуха.

— Слушай, у меня есть идея. Мы вовсе на должны его покупать.

Я удивленно поднял глаза, но тут же залюбовался завитком цвета воронова крыла, от жары прилипшим к ее виску. Капитан Ставраки ушел за Геркулесовы столпы, и даже Ада была вся в маму, с холодной и как будто мраморной кожей — только в Соньке оставалась еще капля иссиня-черной крови. Она нетерпеливо тряхнула волосами.

— Отстань. Послушай меня. Мы с полчаса кружим по городу, потом приносим петуха назад и говорим, что это другой. Держу пари, они не узнают его в лицо.

— Зачем? — еще не понимая, спросил я. Мы снова тронулись в путь по мощеной улочке, постепенно забиравшей в гору. Петушиные бледные ноги волочились, подпрыгивая, по раскаленным камням.

— Пых-пых-пых, — пыхтела Сайки, — неужели не ясно? У нас остаются деньги, они пойдут в счет побега.

О побеге мы условились сразу же, спустя несколько дней после знакомства. Мы проникли в одну из комнат на втором этаже «Улиток» внизу соловьем разливалась Марина Мартыновна — и наскоро объяснились в любви: так исполняют формальность. Десять минут спустя, когда дар речи снова вернулся к нам, было решено бежать. Решение соткалось из самого воздуха лета, из морского беззаконного запаха, из недомолвок вроде "Ваши в сентябре куда?.." — "А у нас в N…" — или даже: "А ты в какой перешла?" — Молчи, не будем об этом. Hо Господи-Боже-мой, ты же понимаешь, что я не могу оставить тебя. Я не могу оставить тебя, и, как только отпустится занавес, мы бежим.

Странная вещь: однажды твердо решившись, мы с той поры, как по уговору, избегали упоминаний о побеге и тем более не строили планов. Вот почему я совершенно опешил от железных ноток в Сонькином голосе выходило, что она давным-давно уже все продумала без меня (сначала этот петух, потом еще что-нибудь), и оставалось только приступать к исполнению.

— Погоди, погоди, — я еще пробую ухватить соломинку, — Его ведь придется ощипать, выпотрошить, помыть, наконец…

Это ерунда. У нее куча знакомых на кухне "Старого Морехода", сейчас заглянем, они мигом все сделают. Вот как. У нее, оказывается, есть так называемая своя жизнь, а я об этом ничего не знаю ("Старый Мореход" — гигантский фешенебельный ресторан-аквариум, за стеклом которого по вечерам колыхались огни и сновали туда-обратно белые официанты в галстуках висельников). Воображаю, как она заходит с заднего крыльца в пар и грохот, кивает раскормленным кухонным мужикам, хрипло хохочет, к кому-то забирается на колени.

— Слушай, ты, Сонечка Мармеладова — или тебе больше хочется Сонька Золотая Ручка? — посмеялись и ладно, оставь свои глупости, толку все равно не выйдет.

Мы уже стоим посреди площади с памятником адмиралу, и прохожие шарахаются во все стороны. Из петуха на землю капает кровь, которую тут же слизывает вислоухая рыжая шавка.

Я сам отлично понимаю, что это не глупости. Мне просто обидно, что я убил петуха (откуда только догадалась), а она теперь устроила кое-что получше. Или нет: я просто передумал бежать. Hе надо ее трогать, дело совершенно ясное, я приссал и, наконец, не люблю ее, потому что не любил никогда.