Караван в Хиву - [58]

Вечером, когда Родион уже спал, Данила вынул из-под своего изголовья путевую книжку и внес в нее первые впечатления от встречи с чужим столичным городом: «Город Хива, в котором хивинские ханы двор свой имеют, так же и подвластные того хана крепостцы, все стоят при каналах, пропущенных из реки Амударьи, артиллерии никакой нет и оружие их по большей части – стрелы и копья; имеют и огненное оружие, но онаго весьма мало…»

Данила на время оторвал взгляд от бумаги: почудилось, что кто-то тихо прокрался вдоль жилья. Осторожно приоткрыв дверь с пистолем на изготовку, выглянул во дворик – тьма, даже звезд не видно за темной тучей. А Даниле вдруг показалось, будто это вовсе не тревожная туча, а черная тень погибшего князя Черкасского нависла над российскими караванщиками. Стало жутко, Данила торопливо запер дверь, погасил свечку, во тьме помолился и, немного успокоенный, лег в постель. Засыпая, позавидовал крепким нервам Родиона – спит уже, похрапывает себе во здравие.

«А над Волгой теперь вьюги с севера тянут… Сугробы – на санях не проехать. Бороды у самарян в инее, – сквозь сон улыбнулся Данила, – а на усах лед налип, не отодрать без слез…» – успелось подуматься, и уснул под приятное родное завывание русской приснившейся метели. Легкий озноб прокатился по спине, и Данила, сонный, потянул на голову толстое рядно.

* * *

Через два-три дня вся хивинская округа прознала о приходе необычного каравана из далеких северных земель с не виданными прежде в Хиве товарами. Желающие поглазеть на «ференги урусов» спешили на площадь караван-сарая, иные просто из любопытства, другие с надеждой продать изделия своих умелых рук. Товар привозили либо на сером трудяге – ишаке, либо на ручных тележках в мешках и ящиках. Некоторые надеялись что-нибудь выгодно купить для дома. Но всех их в равной мере ждало разочарование: лавки – закрыты, охраняются угрюмыми ханскими стражами, а белолицые гости поневоле отсиживались внутри помещения, поставив от назойливых зевак свою стражу из высоких и усатых казаков, чтобы попусту не донимали.

Однажды, ближе к ужину, вовнутрь дома со двора тяжело вступил горбоносый Тарас, увешанный саблей, кинжалом и двумя пистолями за поясом, снял шапку и взмолился:

– Сил нету с этим упрямым хивинцем, старшина! Без малого чуть не кулаком в грудь ему пихаю, а он все лезет. Лопочет что-то, кланяется да твердит; «Йок хош»[40] да «Йок хош». Хошь не хошь, – переиначил Тарас хивинские слова, – видно, придется вам его принять. Больно уж глазами приветлив, не вор по обличию, как иные из них. Этот на красивом вороном коне приехал.

– Впусти, – распорядился Рукавкин, – может, и вправду почтенный человек, а мы ему на дверь укажем. Герасим, завари чай и приготовь всем пиалы, а ты, Григорий, будешь заместо толмача, не осрамись, – добавил с улыбкой Данила.

Хивинец был худощавый, довольно высок ростом и опрятно одет в шелковый синий халат. На продолговатом смуглом лице живые темные глаза, прямой нос, чуть тронутые сединой усы незаметно переходили в остренькую волнистую бородку. На голове белоснежная, перевитая жгутом чалма, один конец которой свободно свисал на левое плечо. Из-под теплого халата виднелась светло-желтая рубаха.

Гость приложил к сердцу руку, приветливо улыбнулся, легко и непринужденно, будто давно знакомым людям поклонился.

– Сувли болсин! Хосилдор болсин! Кобчилик болсин![41] – произнес он мягким голосом, заметно растягивая слова, и поочередно задержал пытливый взгляд на всех присутствующих.

Рукавкин встал с ковра, на котором самаряне и казаки сидели на манер хивинцев, за руку провел гостя в передний угол, ближе к ярким свечам, и усадил рядом с собой. Герасим тут же поставил перед хивинцем таз с теплой водой для мытья рук, протянул совершенно новое полотенце и ждал, пока гость неспешно вытрет холеные, не знавшие физической работы руки. Данила налил в пиалу только что заваренный чай, подвинул в деревянной мисочке душистый башкирский мед, воткнул серебряную – специально для гостя – ложечку. Рядом же для всех поставили прочие кушанья: жареное мясо, российские пряники к чаю, сахар, местный сыр.

В безмолвии, приветливо присматриваясь друг к другу, поужинали, потом опорожнили самовар. Вспотели. Герасим долил в самовар доброе ведро воды, подкинул сухих чурочек, чтобы вновь вскипятить.

Перевернув пиалу вверх дном – напился, значит, досыта, – хивинец поблагодарил за угощение прижатием рук к груди и почтительным поклоном, а потом заговорил, перебрасывая взгляд то на Данилу, то на Родиона или на молчаливого после хивинского налета на их дом Луку Ширванова. Когда он умолкал, Григорий начинал пересказывать, смущаясь перед гостем и Рукавкиным, если какое-то слово или выражение не удавалось понять и передать точно:

– Он здешний житель, из сартов. То ли купец, то ли ихним дворянином себя называет, я в толк не возьму. Прозвище имеет Якуб-бай. Прежде, до прихода перса Надира, он состоял при тогдашнем хане Абул-Хаире. При новом хане не служит, занят торговлей. По весне посылал его старшина Куразбек с караваном в наши земли, да попали под разбой близ реки Сагиз. Товары пограблены, как сам жив остался – то чудо. Говорит, будто конь добрый спас, среди темной ночи вынес по суходолам, не споткнулся о звериную нору. Так и не довелось ему побывать в нашем Оренбурге, а желание имел большое. Теперь вот и Куразбека в живых нет и некому порадеть о российской торговле в Хиве, хотя торга этого все хивинцы ждут с нетерпением.