…и ест что-то очень вкусное из предусмотрительно пододвинутого ею блюда.
— Представляю, как Маша будет хохотать, — услышал он себя, сытого и довольного, запивая еду вином из бокала. — Наденет и выйдет, все просто попадают! Маша в парандже!
— А если она обидится? — резонно охладила его Мила, подливая вина в бокал.
— Маша?! Да никогда в жизни! Она же… она же умница у меня, вы ее плохо знаете! Хоть и учились вместе… но дело не в том…
— Хм, умница? Но Гену-то я у нее увела! — не очень к месту напомнила Мила.
— Гену? А… спасибо вам, Мила! Ха-ха-ха! Вот за Гену вам отдельное преогромнейшее спасибо! — Павел схватил Людмилину руку и искренне ее поцеловал.
А Мила вдруг представила себя в огромной кухне, в том далеком прошлом, в невообразимо далекой России, в наполненной незабываемым запахом коммуналке, и в глазах ее защипало, сердце разнежилось и размягчилось.
«Господи! Что со мной? Ведь мы уже это проходили. Все пустое! Неправда!» Воспоминания детства, вязкие и медовые, липкие и острые, кислые и колючие, поплыли в ее сознании одно за другим. Господи! Как же она соскучилась по всей этой идиотской общности душ, квадратных метров, любви и ненависти. По сдавленным стонам, таинственным и сладким, доносящимся из-за соседской стенки, в которую ударялась спинка кровати молодоженов, а они с Генкой безудержно дурели в ответ, бухая спинкой своей горячей кроватки. Как орали там, за стеной. Как они орали, сплетясь, захлебываясь счастьем и своим святым правом — орать в такой момент! Как орали на них из-за хлипких стеночек соседи! Какая плохо скрытая зависть рвалась из этих ночных голосов и странное, глубокое удовлетворение, что именно так все и должно быть, именно так, а не иначе. Ведь никто и никогда не ломился в двери, чтобы прекратить ночные дикие молодые концерты, а утром улыбались, только улыбались… Эта любовь по-русски, на грани помешательства и пожизненной беременности, эта безумная, полузадушенная, рвущая душу страсть — вот чего здесь нет, чего уже здесь нет или не было никогда. А потому и люди, рожденные там, в той России, стране наглухо запечатанных чувств, зачатые в условиях дикой нескладности жизни, чудовищной смеси ослепительных чувств и бытовой страшной скученности, отличаются совершенно противоречивыми свойствами — бесшабашностью в любви, нерасчетливостью в страсти и безграничным отчаянием, на грани самоубийства, когда уходит любовь. Наверное, она сама сейчас приблизилась к этой грани…
Через несколько секунд Мила не помня себя стиснула в объятиях болтающего про паранджу Павла — и кто знает, что в этих объятиях было: нахлынувшая страсть, боль отчаяния или душевный порыв? Павел в совершеннейшем ступоре ответил на ее бесцеремонно-жадный поцелуй.
В его голове звенела отчаянная пустота. Рот его был запечатан требовательными женскими губами, а его мужская сущность быстро и предательски твердела. Мила целовала его с отчаянием и непонятной ему отрешенностью. Почти мгновенно на него обрушился сильнейший немилосердный оргазм, скрутивший его тело в бублик, сотрясающий и стирающий жалкие остатки разума и самоконтроля. Из последних сил он отстранил от себя Милу. Ее глаза были закрыты, лицо застыло в страдальческом выражении.
Павел оторопело смотрел на нее, медленно приходя в себя. «Вот это да! Вот это вулкан! Откуда такая звериная страсть?» Но внезапно ему стало по-настоящему жалко ее. Он вдруг понял про нее все! То, что она сознательно променяла так и не изведанную ею прелесть бесконечного познавания одного, родного человека на расчетливо-продажную телесную молодость, на вещное благополучие и обеспеченность. И эти годы потерянной нежности теперь не вернуть, и потому эта бедная богатая женщина сейчас так непоправимо несчастна.
Тут ему стало неуместно смешно. А ведь она в своем репертуаре! Отбивает у Маши возлюбленного. Но теперь этот номер у нее не пройдет. Он улыбнулся своим мыслям. Мила поняла его по-своему.
— Вы передумали, Павел? — спросила она как ни в чем не бывало. Лицо ее перестало быть несчастным, по нему блуждала обворожительная улыбка.
— Нет, я… даже наоборот. Я хочу, чтобы именно вы устроили нам с Машей свадьбу, потому что… потому что вы сможете сделать все как надо, — нашел наконец Павел верные слова. Он вдруг понял, что готов относиться к этой непредсказуемой женщине как старший брат — к непутевой, распущенной сестренке. Как человек — к человеку в крайнем душевном кризисе, заигравшемуся с жизнью, забывшему, что она коротка. Коротка не в смысле непродолжительности времени, отведенного для наслаждений, а в смысле наличия способности ощущать ее, жизни, вкус, когда самое лучшее смешивается с другим самым лучшим, и в этой чудовищной каше легко потерять вкус вообще и глубину простых человеческих отношений в частности. Мила несмело погладила руку Павла, на что он ответил ей теплым, крепким, понимающим, братским пожатием.
— Пожалуй, вы уделили мне слишком много времени. Пора и честь знать. Спасибо за угощение, — поднялся Павел, не выдавая лицом дискомфорта в одежде. Мила молча кивнула, прощаясь. Уже поворачиваясь уходить, боковым зрением Павел увидел, что она взяла со стола бокал и сделала несколько больших глотков.
