Карач-Мурза - [31]

Гавша, в простоте душевной решивший, что Тверской князь наконец образумился и надумал поцеловать крест Дмитрию, – сейчас же явился на зов, хотя и собирался как раз вздремнуть после сытного обеда.

– Ну, вот, княже,– почти умильно начал он,– видать, Господь открыл наконец твои уши для истины.

– Открыл, открыл, боярин, не сумневайся! И теми открытыми ушами слыхал я, что прибыл в Москву посол от хана Азиза. Я его давно о/кидаю, ибо сам знал, да и вам, дуракам, говорил не раз, что великий хан меня в обиду не даст. Желаю говорить с тем послом!

Гавшу слова князя поразили, как обухом. Умом он не был скор, а потому, прежде чем сообразил – надо ли отрицать приезд посла, почти непроизвольно произнес:

– Да ты отколь о том сведал?

– Тебе по дружбе открою,– усмехнулся Михаила Александрович.– Покуда ты вчера в саду с Плещеем растабаривал, стоял я у самого тына и слышал, как о том народ на улице говорил.

– Вишь ты, какое дело!– пробормотал перепугавшийся боярин. Как раз в этот день поутру Дмитрий Иванович принимал ордынского посла, и Гавша своими ушами слышал, что хан Азиз и впрямь требует немедленного освобождения Тверского князя. Плохо, что Михаила Александрович о том раньше времени сведал, да еще по его, Гавшиной, оплошке…

– Дело такое, что допусти меня говорить с послом! Не то вовсе вам, разбойникам, худо будет!– крикнул князь Михаила.

– Да нешто оно в моей власти, Михаила Александрович? Я и сам человек подневольный: мне что государь мой велит, то я исполняю.

– Ну, так ступай к своему государю и доведи ему: Тверской, мол, великий князь требует пустить его к ханскому послу! И добавь: хуже будет, коли сам посол того потребует!

– Мне что? Я, пожалуй, доведу… Только навряд ли Дмитрей Иванович тебе такое дозволит.

– Свой-то умишко у него не длинней бороды, я знаю. Но, может, у владыки разумом разживется. Авось смерекают вместях, что лучше хоть теперь добром поладить, нежели на ханский рожон переть!

Боярин ушел, что-то бормоча, а Михаила Александрович, оставшись вдвоем с Коробовым, принялся, не жалея крепких слов, ругать всех Московских князей, какие когда-либо жили, а наипаче всех – Дмитрия Ивановича. Он быстро распалялся, но был отходчив, а потому, отведя душу, вскоре заснул сном праведника и проснулся, когда уже смеркалось.

– Эй, Афоня!– крикнул он, открыв глаза и разом садясь на постели.– Не приходил боярин, покуда я спал?

– Никого не было, княже,– отозвался от окна боярский сын.

– А ну, начинай шуметь!

Двери снаружи были заложены на засов, и когда требовалось вызвать кого-либо из челяди, узники стучали в них деревянной колотушкой. На сей раз Афоня исполнил это с таким усердием, что через минуту сломя голову прибежал сам дворецкий.

– Гаврила Андреич где?– грозно спросил князь Михаила, едва только дверь открылась.

– В трапезной, княже,– ответил испуганный дворецкий.– Только что вечерять собрался.

– Зови его сей же час сюда! Да скажи: долго ждать не стану! Вот досчитаю до ста, и учнем крушить окна и двери! Дворецкий исчез, и очень скоро запыхавшийся Гавша предстал перед Тверским князем.

– Ну, что?– спросил последний.– Говорил ты с Дмитреем Ивановичем?

– Говорил,– ответил Гавша.

– Почто же до сей поры ко мне носа не кажешь? Нешто не знаешь, что я ожидаю его ответа?

– Знаю… Только мало тебе будет радости в его ответе.

– Что же сказал он?

– Сказал, что ежели хочешь сразу отсель выйти,– целуй крест ему, великому князю Московскому и всея Руси, и после того с ханским послом хоть до самой смерти не разлучайся. А нет,– так сиди и жди. Коли будешь надобен, тебя позовут.

– А, так! Ин, ладно, поглядим! От ханского посла он меня все одно не укроет! Разве что уморит, как родичи его моего отца и деда уморили! Он, часом, тебе не велел еще подсыпать мне зелья в вино либо во щи?

– Бога побойся, княже,– перекрестился боярин,– нешто Дмитрей Иванович таков?

– А каким ему быть? От худого семени не жди доброго племени! Али душегуб и разбойник Калита не родной ему дед?

– За деда внук не ответчик. А Дмитрей Иванович не таков,– сказал Гавша, начиная помаленьку наливаться кровью. – И коли молвить истину, не зря он тебя ныне мурыжит, у него только и думки – как бы Русь из татарского ярма вызволить, а ты у него на загривке как чирей сел!

– Он вызволит, как же! Дадут белке орехов, когда зубов не станет!– кричал Михаила Александрович.– Досе Москва лишь Орду от Руси вызволяла, а не Русь от Орды! Али забыл, как она с татарами нашу Тверь усмиряла и жгла, когда мы поднялись против Щелкана? А потом и Смоленск, за то, что хотел отложиться от Орды? Теперь же я вашему князьку крест целуй! Почто он мне не поцелует, коли он такой уж о Руси печальник? Я без обману хочу Русь от татарского гнета спасти!

– Эх, княже! Что промеж ваших дедов деялось, то давно осталось позади. Видать, все там были хороши! А ныне я тебе вот что скажу: коли бы в той сваре верх взял ваш Тверской род,– днесь надлежало бы нам всем под твою руку идти, а не под Дмитрея. Но поелику возвысилась Москва и она сейчас всех сильнее,– на нее уповает весь русский люд, а не на вашу культяпую Тверь, что на Ольгердовых костылях где-то позади волокется! Ты вот человек вельми ученый, но, видать, учение тебе впрок не пошло, ежели ты этого не разумеешь,– в сердцах добавил боярин и вышел из горницы, хлопнув дверью.