Капля крови - [23]

Как же быть?

А вдруг он чихнет во сне, кашлянет или всхрапнет?

И плошку нужно погасить осторожности ради.

Черемных уже решился было позвать лейтенанта во весь голос, но в это время над головой затопали сильнее, голоса раздались отчетливее, и лейтенант проснулся.

Он сел на тюфяке, взлохмаченный, розовощекий.

Черемных приложил палец к губам, а затем показал на потолок.

Лейтенант схватился за пистолет.

— Немцы в доме, — сказал он прерывающимся голосом и таким тоном, будто первым сообщал Черемных эту новость, — Вдруг хозяева?

— Плохо дело. — Черемных опасливо вгляделся в тот угол, где темнела дверь.

Лейтенант тоже не отрывал взгляда от двери, ведущей в дом.

Он поспешно погасил огонь.

Оба помолчали, прислушиваясь к темноте. И, наверно, оба мысленно воздали должное Пестрякову за его мудрую предусмотрительность.

— Это не хозяева, — сообщил лейтенант тем пронзительным шепотом, который явственней громкого разговора. — Женских голосов не слышно.

О чем там немцы разговаривают? Отдельных слов, как он ни напрягал слух, разобрать не удавалось, но голоса какие-то недовольные, сварливые.

Может, немцы тоже ищут и не могут найти провизию? Но зачем немцам искать провизию в брошенном доме? Будто у них в роте нет каптенармуса.

Расположились в доме на ночлег и ругают хозяев, которые увезли с собой постельные принадлежности? Вполне возможно. Тимоша вчера и в самом деле развил бурную деятельность, перетащил в подвал тюфяк, перины, подушки, белье.

Наверху снова затопали, затем шаги стихли, кто-то запел столь хорошо знакомую лейтенанту песенку «Лили Марлен», опять донеслись отзвуки короткого, но резкого спора.

Наконец все смолкло.

Тишина, гнетущая тишина повисла над подвалом. Стало слышно, как Черемных проглатывал скопившуюся слюну.

Лейтенант уже оправился от страха. Как в спорте существует второе дыхание, так к лейтенанту в минуты самой большой опасности, после того как ему удавалось перебороть страх, являлось второе самообладание.

Хорошо, что Пестрякова и Тимоши нет на месте. Есть даже что-то справедливое в том, что у знамени танкистов, рядом с Черемных, остался именно он, Олег Голованов, товарищ по экипажу.

Ну что же, значит, судьба.

Он вспомнил вдруг слова, которые как- то написал Ларисе. В письме он рассуждал о закалке характера: трус не любит жизни, он только боится ее потерять; трус не борется за жизнь, он только охраняет ее.

Ну а он, Олег Голованов, до конца постоит за Черемных и за себя. Пистолет заряжен, есть запасная обойма. Буду биться до последней капли крови!

Он прекрасно знает, что выражение «до последней капли крови» нельзя понимать в буквальном смысле слова. Человек, который лишился одной трети крови, уже находится между жизнью и смертью, а человек, потерявший половину крови, умирает.

Нет, не надежда вдохновляла его сейчас, скорее, он почерпнул силы в отчаянии. Но он был счастлив тем, что переборол всякий страх, что к нему пришло отчаяние, хладнокровное и воинственное.

Снова шаги над потолком, и возня, будто кто-то вздумал там бороться или драться, и визгливый смех, и сердитый голос, зовущий кого-то, и окрик «шнель!».

Черемных лежал недвижимо, не смея застонать. И сейчас ему казалось: это вот безмолвное лежание — самое мучительное из всего, что ему пришлось пережить; если бы разрешено было сейчас издать хоть один стон — сразу прекратились бы или, во всяком случае, утихли его страдания.

Какой, оказывается, мучительной может быть необходимость соблюдать тишину, когда гибельным может оказаться даже шумное дыхание, покашливание, легкий стон, который не удалось унять, слово, неосторожно произнесенное, шорох, стук.

Черемных с удивительной отчетливостью вспомнил задымленный и окровавленный день 13 июля, когда они освободили город Вильнюс и их танк оказался под конец боя на узкой, кривой старинной улочке, такой узкой, что ему, механику-водителю, не хватало мостовой и одной гусеницей он корежил край тротуара.

Фашисты устроили в том районе гетто. Лишь несколько евреев выжило на улочке, превращенной в кладбище.

Ему показали людей, которые уцелели благодаря тому, что сами замуровали себя; они выбирались из своего убежища, чтобы подышать воздухом, только по ночам, через печную трубу. В семье часовщика, где, впрочем, все больше походили тогда на трубочистов, была двухлетняя кучерявенькая и глазастая девочка; на несчастье, она простудилась и сильно кашляла. А улочку все время мерили немецкие патрули. Самая большая опасность надвигалась, когда патруль шагал по тротуару мимо замурованной стены: он мог услышать кашель. И вот каждый раз, когда шаги часового приближались, дедушка зажимал рот внучке своим ртом, и та дышала вместе с дедушкой через нос. И лишь благодаря этим мучительным поцелуям дедушки выжила девочка, а вместе с нею и вся семья.

Черемных с волнением выслушал тогда сбивчивый рассказ из смеси польских, русских и еврейских слов, перемежаемых причитаниями и всхлипываниями. Этот рассказ записал в свой блокнот корреспондент из фронтовой газеты, в очках и в кожаном пальто, который катался в тот день с десантом на броне. Он напечатал потом в «Красноармейской правде» очерк под названием «Геттэла» — так прозвали девочку, поскольку она выросла в гетто. Черемных послал газету домой Стеше и с тех пор о той еврейской девочке не вспоминал, а тут вдруг она как живая встала перед его глазами. Не потому ли, что Черемных, лишенный возможности не только кашлянуть, но даже застонать, оказался сейчас в таком же положении? Только в том и разница, что семья часовщика проникала в свое убежище через печную трубу, а товарищи — через оконце, заставленное ящиком и заткнутое подушкой…