Капля крови - [20]

— Я Москву хорошо знаю, — соврал Тимоша. — Двадцать семь суток в московском госпитале прожил. Правда, в хромом виде. Ковылял в город по увольнительной. Нормально. Даже посещал зрелищные предприятия. В самом центре жил. На бульваре. Где Александр Сергеевич Пушкин стоит в плащ-палатке.

— А кто вместо тебя наблюдать будет? — добродушно проворчал Пестряков. — Тоже Пушкин? Лучше проследи, Тимошка, куда шестовка с проводом тянется.

Тимоша воспринял замечание как должное. Приглядевшись к Пестрякову, проверив его в деле, Тимоша разрешил тому делать замечания и не обижался больше по пустякам.

Может быть, впервые за всю войну он оказался локоть к локтю с таким бывалым солдатом, что поневоле признал его превосходство.

— Через площадь провод тянется, — высмотрел Тимоша.

— Не станет Гитлер, чесотка его возьми, тащить на шестах провод через площадь, — рассудил Пестряков. — Он бы его вкруговую пустил. И на столбы подвесил. А этот провод в кирку пущен.

— Ясно, не молебен заказывают по телефону! — хохотнул Тимоша. — Не исповедуются. Там, на верхотуре, молятся наблюдатели. Стереотруба у них заместо распятия. А расчетные таблицы для наводки — библия.

— Кажись, твоя правда, Тимошка.

Пестряков дал знак двигаться.

Они благополучно пересекли сад, где стволы были вымазаны известкой, вышли в какой-то тесный дворик. Посредине дворика находился старинный колодец с круглым навесом, похожим на беседку.

Не успели они отойти от этого колодца, как сзади на них набросилась собака. Глаза ее по-волчьи горели, она захлебывалась лаем, одновременно хриплым и визгливым. То не был заливистый, беззлобный лай собаки, которой прискучило молчать и которой представляется удобный повод поддержать репутацию сторожа. Этой овчарке не хватало лая, чтобы выразить всю свою злобу, рожденную голодным и страшным собачьим одиночеством, всеми тревогами, вызванными обстрелом и пожарами вокруг, всеми незнаемыми прежде запахами, всеми обидами, которые были нанесены за последнее время, начиная с той минуты, когда ее так бессердечно бросил здесь, во дворе, хозяин и забыл, что ее полагается кормить, поить, водить на прогулки в городской парк, где всегда можно встретить много знакомых и незнакомых сук… Уже много дней никто, даже гадкий соседский мальчишка, который имел скверную привычку дразнить через забор, не звал ее по имени — будто люди сговорились между собой забыть кличку, которую сами же придумали. Зачем же тогда хозяин учил ее ходить на задних лапах, носить в зубах палку, подавать то левую, то правую лапу? Она давным-давно не грызла костей, не лакомилась сахаром или искусственным медом…

Нападение овчарки было столь неожиданным, что Тимоша попросту оторопел, да и Пестряков не сразу пришел в себя.

Оба прожили ночь в постоянном ожидании опасности. Но кто мог подумать, что опасность явится в виде взбесившегося от ярости, лающего на весь городок пса? Навряд ли мгновение назад Пестряков вообще помнил о существовании собак на белом свете.

Они попытались пройти к калитке, чтобы выбраться на улицу, но овчарка никак не давала дороги, хрипло рычала, и лай ее, после того как оба долго вслушивались в шорохи ночи, в шаги патрулей, — этот лай оглушал даже Пестрякова.

Овчарка рычала и бросалась на Тимошу, шедшего впереди.

Тимоша уже несколько раз пытался стукнуть овчарку прикладом автомата, целясь в горящие глаза, но овчарка была увертлива, и размахивание прикладом только увеличивало ее злость.

«Подождать перестрелки, что ли?» — раздумывал Пестряков; он по-прежнему стоял у колодца, отбиваясь от овчарки — теперь она оставила в покое Тимошу и всю свою ярость обратила на него. Может, ее привлекла короткая шинель и короткие голенища? Этого человека ей легче было ухватить за икру, и он не так быстро размахивал своей толстой дубинкой…

Как назло, автоматы часовых молчат, а овчарка беснуется.

Что опаснее — обнаружить себя выстрелами или оставаться во дворике, где не прекращается истерический лай?

Пестряков дал короткую очередь.

Овчарка полетела кубарем. Светящиеся глаза ее описали в темноте какую-то спираль. Но она была жива и кинулась на обидчика с хриплым подвыванием.

А ведь Пестряков готов был поклясться, что достал собаку пулями.

Тимоша выстрелил — собака продолжала рычать, он выстрелил еще раз, в упор, — и она утихла.

Разведчики прошли к калитке, осмотрелись и пустились наутек по тротуару.

— Однако чумовая, — перевел дух Пестряков. — Ты сколько патронов истратил?

— Два.

— Я, усатый олух, кажись, семь. Да еще промахнулся своей очередью.

— Собаку труднее убить, чем фашиста.

— На хозяев боеприпаса не останется, ежели так с фашистскими овчарками воевать. Кажись, шестнадцать патронов в наличии осталось.

— И моих девять, — невесело подсчитал Тимоша.

Пестряков помрачнел; он еще раз мысленно подсчитал патроны в диске автомата — кругом шестнадцать!

Добрались до канала, о котором Пестряков знал, что тот тянется по восточной околице города, перерезая его с севера на юг. Курица могла форсировать канал, не замочив крыльев. Дно канала и крутые откосы, выложенные скользкими плитами, были устланы опавшей листвой. Она удобна, когда на листве этой неподвижно лежат, но опасно шуршит, когда по ней приходится ползти.