Капкан для белой вороны - [2]

Но это, как говорится, все цветочки. Так, мелкая бабская злоба. Проблема была в другом. Ира пела. Теперь я уже и не скажу, хорошо ли. Делала она это так часто и так громко, при так откровенно настежь открытых окнах, что будь ее голос подобен ангельским трубам, то и тогда жильцы не смогли бы оценить рулады объективно. Акустика в нашем дворе была отменная.

Особенно любила наша соседка романсы. Надрывные цыганские и печальные русские. Не брезговала французским шансоном, оперными ариями, джазовыми импровизациями и даже блатным фольклором вроде «Таганки. „Голосит, прямо до печенок пронимает“, – жаловалась престарелая Марья Степановна из пятой квартиры. На Иру писали кляузные письма, несколько раз вызывали милицию, но стражи порядка лишь потешались над нами. Нет такой статьи в законе, чтобы запрещать человеку петь в собственной квартире. Не ночами же надрывается. И не было никому дела до нашей печали – каждое утро просыпаться от пронзительного сопрано, резонирующего так, что стекла дребезжат.

* * *

– Убили, убили окаянную, – голосила соседка по лестничной площадке Аннушка, мать многочисленного семейства. –Что делается то, а? – причитала она.

Имея легкий необременительный характер, любимая всеми соседями, Анюта – кладезь самой полной и самой свежей информации.

– Ты представляешь, Насть, зарезали, как, прости господи, бомжиху какую-нибудь. На задах, у мусорных баков. Так и лежала там. Всю, говорят, ночь лежала. Мужчина из второго подъезда пошел мусор выносить, а она там лежит, скрюченная уже… В чем мать родила… – понизив голос до зловещего шепота, выдала Анна самую захватывающую на ее взгляд деталь.

– Так, значит, не у баков зарезали, в другом месте. А тело уже потом перенесли, – я пыталась рассуждать логически, хотя в голове все плыло. Это только в детективах хладнокровные оперативники и сыщики легко считают трупы. На самом деле трудно примириться с чужой смертью, как бы не относился к человеку при жизни.

– Да нет, прямо тама и зарезали! – настаивала Аннушка.

– Ты Ань чего? С головой плохо? Она мусор что ли голая пошла выносить? Или, может, ее ограбили?

– Может и ограбили, но как-то слишком уж это… цинично, чтобы прямо буквально до трусов грабить. К тому же чего бы им одежду воровать, когда на ней драгоценности висели. Да так и остались нетронутыми. И кровищи там натекло, жуть! Если б ее зарезали в другом месте, откуда бы столько крови? Ты прямо как книжек не читаешь.

– Ань, а что же, никто ничего не слышал? Свидетели есть?

– Не знаю, Настюх. Мужик, который труп обнаружил, да ты, может, видела его, малахольный такой дядечка, зимой и летом одним цветом, в синем плаще ходит, он сейчас как раз показания дает.

Аннушка, облокотившись о покореженные перила, так и сыпала на меня подробностями. Каждое ее слово гулко отдавалось в высоких перекрытиях лестничного пролета.

– Странно как… – я вдруг вспомнила, что вчера вечером неясная тревога просочилась в квартиру. Ночью приснился странный, не столько страшный, сколько грустный сон – я уходила по извилистой тропинке в туманную бесконечную даль и плакала – я точно знала, что у приснившейся мне дороги нет конца, и осознавать это было очень грустно. Сегодня, занимаясь обычными делами, я почти забыла про ночное приключение. А сейчас картинка снова встала перед глазами с отчетливой ясностью.

– Ты понимаешь, – торопливая Аннушкина болтовня вернула меня к действительности, – у ее соседей полночи собака выла, никак успокоить не могли. Должно быть, чувствовала, животные они всегда покойников чуют.

– А сами соседи?

– Да что они? Спали… Кто-то вроде видел, как третьего дня приезжала к ней баба на желтой машине. Но толком не разглядели. К Ирке постоянно ездили. Один ее хахаль на сером джипе, второй на Мерседесе на черном. Бывало, еще подружка прикатит, у той Пежо, маленькая такая, синяя. А на желтой, так чтобы из постоянных, никто не ездил. И ведь ты понимаешь, Насть, ну ладно бы просто убили, ну там ограбили или надругались, а то ведь нет, и сама целехонькая, и колечки в ушах с бриллиантами, перстенек с сапфиром, цепочка платиновая с крестиком. Конечно, Ирка – баба не совсем нормальная, от нее всего можно ожидать. Жила непонятно и умерла черт те как.

– Ох, Анюта, умирать что так, что эдак…

– Не скажи, – Аннушка на мгновение задумалась, – помереть тоже по-людски хочется.

– А с чего ты взяла, что она ненормальная? Выглядела всегда очень даже…

– Ой, да я про другое. Выглядела… Ну скажешь тоже, мало ли кто как выглядит. Разве в этом дело? – Аннушка посмотрела на меня, как на неразумное дитя, – глаз у нее дурной был. Неужели сама не видела? Она на меня как зыркнет, бывало, так я болею потом неделю.

– Так ты бы ей фигу показала, от сглаза хорошо помогает.

– Не знаю, от чего там фига помогает, – обиделась Аннушка на мое несерьезное и теперь уже явно запоздалое предложение, – но история мрачная.

– Мрачная.

– У нее не только глаз, у нее вся голова была дурная, – все никак не могла успокоиться Анюта, – она же, Ира то эта, прости господи, уж с такими была причудами. Мало нам этих ее песен было, она еще и ворону завела. Соседи жаловались, орала эта ворона, как резаная, жрать там или еще по какой надобности, начинала верещать дурниной просто.