Капитанские повести - [2]

В северном полушарии, на шестидесятом градусе западной долготы, где сейчас пенил воду танкер «Балхаш», стояло время наиболее точных определений, и старпом спешил.

Покончив с Юпитером, он крикнул Косте:

— Пиши следующий столбик! — Повернулся лицом к корме, чтоб взять высоты Капеллы, и тут же чертыхнулся. Утренний горизонт на северо-востоке виднелся сквозь решетки радиолокационных антенн американского корабля.

Перейдя на другое крыло мостика, старпом попытался снова взять серию высот, но удалось измерить только две. Американец, перевернутый оптикой вниз мачтами, заслонил горизонт.

— А, хватит и так! Даже со звездами не дают общаться! — И, приказав Косте Жмурову внимательно следить за горизонтом и не забывать про американца, старпом ушел заниматься расчетами в штурманскую рубку.

Костя проверил курс на шкале авторулевого — двести двадцать градусов, почти зюйд-вест, сличил его с показаниями магнитного компаса и вышел на левое крыло мостика. Огни американца колыхались на том же расстоянии. Веяло предутренней свежестью. Костя широко зевнул. Что за напасть, почему так хочется спать? С досады он пристукнул по холодноватому, чуть обросевшему планширю.

Танкер широкими плечами надстроек расталкивал воздух, оставляя позади, на дороге молчаливого, как ищейка, американского корабля Костины сдавленные зевки, горьковатый дымок боцманской бессонной папиросы, пружинистый дым главных двигателей и жаркое дыхание Вити Ливня…

Почему же Косте так хотелось спать? Просто нужно было раньше лечь вчера вечером, а Костя, сменившись с вахты, засел играть в шашки с Элей.

— Костенька, развесели мою душу грешную!

Костя стеснительно, не признаваясь себе, любовался ее плавной походкой и высокой прической. С этой прической Эля была похожа на греческую богиню, статую которой Костя видел когда-то на экскурсии не то в Антверпене, не то в Лондоне…

В ленуголке, где в открытых иллюминаторах гулял душный сквознячок, они играли сначала в шашки, потом в поддавки, потом опять в шашки, потом за Элиной спиной появился Витя Ливень и, подмигнув Косте, громко сказал:

— Эге, да у вас тут не игра, а заигрывание!..

Эля смутилась.

Костя встал и сказал:

— Ты бы, гитарист, лучше на гитаре звякал!..

— Так она же, чмур, сломанная лежит.

— Склей.

И Костя ушел спать.

Витю Ливня он недолюбливал с первой встречи, с прошлого года.

Витя тогда пришел на «Балхаш» впервые, а пришел как хозяин.

Он поставил у ног щегольской, серый в крапинку, чемодан, с любопытством осмотрел Костю, затянутого, как в панцирь, в промерзлую и промазученную телогрейку, и сказал:

— Ты, чмур, где мне дежурного найти?

Костя, только что перетаскавший несколько грязных грузовых шлангов, молча нажал кнопку звонка. А Витя показал сияющие в электрическом свете зубы:

— Надулся? Зря. Пароход красивый. Вон какую иллюминацию жгете, на весь порт. Меня Витей зовут. Я к вам гитаристом назначен.

Костя подумал и ответил:

— Электромеханик говорит — в рейсе все равно экономия по лампочкам будет. А гитаристов у нас капитан не любит.

Так и началось…

— Как дела, Жмуров?

Костя вздрогнул.

— Все на месте, товарищ старпом.

— Что все?

— Американец, да и вообще, — Костя неопределенно махнул рукой.

— Курить хотите? Сбегайте в курилку, — разрешил старпом. — Да проверьте заодно, как там гакабортный огонь. Сигнализация барахлит, неудобно будет перед этими, — и старпом через спину ткнул большим пальцем в американский сторожевик.

Костя сбежал вниз по трапу.

3

Уже совсем светало.

Солнце подкатывалось снизу под горизонт, воздух набегал волнами. Оттуда, где вставало солнце, лился дрожащий, почти звучащий, бело-голубоватый свет.

Александр Кирсаныч положил руки на ветроотбойник, туда, по направлению к солнцу, и сразу перестал видеть их. Руки исчезли, они как бы растворились в предвосходных лучах… Продолжением рук было и лениво дышащее море, и бездонный свет над солнцем, и неразличимый в этом свете горизонт, и все, что было там, за горизонтом… Что-то языческое поднималось в душе старпома.

«Где кончаюсь я, и где начинается мир, в котором я плыву?»

И старпому подумалось: а все-таки жаль, что Лиля ни разу не видела, как встает солнце посреди океана.

Она многое бы поняла тогда и многое бы, наверное, простила…

В последний раз, перед отходом, окна в номере залеплял ранний мурманский снег, и старпом чувствовал себя как на мостике судна, пробирающегося сквозь метель в узком заливе.

Лиля плакала и упрекала его, почему он не взял отпуск. Ей надоело ждать его и мучаться в разлуке. А ведь он мог бы подумать и о ней, и о сыне, как это делают другие. Он мог бы пожалеть их. Ей надоело считать по пальчикам на Вовкиных руках и ногах дни, остающиеся до его возвращения. Наконец, он мог бы представить, что может случиться в мире, пока они выдадут топливо рыбакам у Канады и пойдут на Кубу.

Все это было справедливо, и старпом понимал ее. Он подошел тогда к сыну. Вовка спал и хмурился во сне. На подушке рядом с его челкой, наполовину зарывшись носом под одеяло, лежал целлулоидный игрушечный теплоходик.

Старпом осторожно взял жену за локоть:

— Все это так, Лиля. Но не могу я сейчас. Вот вернусь, поедем в отпуск. Ты меня жди.