Капитанские повести - [16]

Костя, понаблюдав за ним сверху, не выдержал:

— Тебе куда было велено смотреть? Чего ты у меня работу отнимаешь? Не бойся, не слопает тебя американец.

— А тебе жаль? Неровен час, ты отвернешься, а я и посмотрел.

— Лучше вперед гляди, Филя!

— Гляжу и так.

Филипп Лавченко не был старым, кадровым матросом. Он рассказывал, что ушел в голодное время «от колхозу», сменил много мест и профессий, пока из портофлота не попал на суда дальнего плавания. На танкере так толком и не знали, как он жил до моря, даже помполит Вольтер Иванович Рыло́в, просмотревший до прихода на «Балхаш» личные дела всех моряков. В жизни был Филипп скуповат, а в работе — исполнителен и обстоятелен, — типичное то, как говорил «наследный принц» Валерка Строганчиков.

Костя еще последил, как Филипп, взяв бинокль, стал смотреть вперед, но так, словно его голову пружиной разворачивало назад, а он ее удерживал. Видны были сверху его коричневая шея и ремешок бинокля, терявшийся в давно не стриженных серых волосах.

Костя перешел на другую сторону мостика. Солнце уже низко висело над горизонтом. Скоро опять включать ходовые огни…

Утром, проверяя по приказу старпома гакабортный огонь, Костя вдруг наткнулся на взволнованного и разгоряченного Витю Ливня.

— Ты что тут?

— Да так, дышу вот.

— Ну и дыши, плевать я на вас не хотел.

— Ты что, чокнулся, чмур, да? На кого это?

— Да на тебя с Элькой, с Элей то есть.

— Ты что, глаза протер бы!

— Скажи ей, чтоб халаты такие яркие не носила, за милю видно.

— А ты еще и шпик слегка, Костя! Смотри, трепать будешь, пикни только, я с тобой говорить буду!

Костя покраснел:

— Один блатной, другой еще блатнее — оба блатным портянки сушили. И так все знают, один я, дурак, не верил, что с таким прощелыгой она может…

— Ну, ты, зеркало медное! — Витя стал шарить позади себя рукой.

— Только тронь, за борт вылетишь. И ее не пожалею, — Костя повернулся и пошел вниз. Потом все-таки не удержался и крикнул: — Гакабортный огонь мне проверить надо было!

Он шел в курилку и говорил сам себе: «Ну конечно, чего же, все так. Что ж особенного? Я ведь ее и не люблю, так просто, жаль. Но Витька — все равно сволочь. Ну конечно… Она ведь красивая. Но как же все-таки?..»

Таким он и пришел утром на мостик. И только к вечеру понял, что в нем оборвалось еще что-то детское…

19

А солнце между тем коснулось горизонта нижним своим краем. Сине-багровое, оно, казалось, уже не заходило, оно под своей жидкой тяжестью растекалось по твердой линии горизонта, расплываясь и истончаясь в узкую, с ниточку, полоску. Полоска эта отливала яркой желтизной, резкой и контрастной самому солнцу.

Южная ночь наступала почти мгновенно.

Старпом ваял высоты четырех ярких звезд, которые первыми появились над горизонтом, и ждал теперь своей очереди у звездного глобуса. С глобусом занимались капитан и третий штурман, подбирая себе светила для определений. А старпому можно было просто привалиться телом к фальшборту и смотреть в ночь.

Звезды проклевывались, словно снаружи кто-то прокалывал небо иголкой. Ветер утих совсем. Стоял полный штиль, и только мелкая зеркальная зыбь отплескивала от бортов «Балхаша». Ночь приближалась безмятежно, как и все, что потом с такой силой потрясает людей.

Там, в далекой России, в родном порту, может быть, жены уже видели третьи сны. А может быть, им тоже было не до сна?..

Старпом видел когда-то открытку, которая ужаснула его своим жестоким цинизмом: красавчик держит в объятиях молодую женщину, а внизу подпись: «За тех, кто в море».

«Сволочи, над чем смеются!» — подумал тогда Александр Кирсаныч, еще не старпом, даже еще не штурман, а только выпускник мореходки.

«У меня такого не будет», — решил он. Но, по правде, от этой открытки он не мог избавиться всю свою остальную жизнь. А он ведь безоговорочно верил своей Лиле. Но эта открытка жила в нем, как тайная болезнь. Старпом и Лилю старался любить так, чтобы можно было легче расстаться с ней: уходил в море и тогда, когда можно было бы перевестись на ремонтируемое судно, учил Лилю, что его морской долг выше его любви и что ждать моряков с моря — это благородный, ну, может быть, суровый, удел всех морячек. Но, когда он уходил от нее, оглядываясь на окна, или когда она стояла на причале, глядя вслед уходящему судну, он испытывал высокий душевный взлет, подъем чувств. Ему казалось тогда, что она благословляет его на его труд, на его мужскую работу в океане. Он должен был оправдывать перед океаном ее слезы. Иначе зачем было уходить?

Наверное, слезы тоже были элементом мореплавания, наравне с судном, моряками и морем…

А сейчас, на мостике, в начинающейся ночи, старпом вдруг задохнулся от обиды, досады и презрения к самому себе: как он мог так холодно относиться к ней на берегу, тогда как в море долгими ночами он почти стонал и корчился от тоски по ней? Как он мог с раздражением отвечать на ее требовательную любовь там, на берегу, а в море видеть судорожные и кошмарные сны, в которых проявлялись его невыясненные, смятенные мысли о ней, его ревность и его тоска?

Наступала ночь, после которой они могли и не встретиться, и старпом вспоминал.

В те дин, когда Юрка Затонов познакомил его с Элей Скворцовой, они часто встречались в ресторанах. Оба их судна стояли в ремонте. Лиля тогда приехала к нему с маленьким Вовкой, они сняли комнату, но Александр Кирсаныч не спешил домой. Ему нравилось смотреть на Юрку с Элей, на юную их любовь, вернее, на Элину юную любовь. С Юркой они просто пили, и тогда старпому вдруг начинало казаться, что и в его жизни могло бы быть такое же юное чудо, и он начинал ждать его, это чудо. В те вечера встречались ему молодые и интересные женщины, но ничего у них не получалось, и старпом, пошатываясь, брел домой по ночным улицам, звонил, и ему хотелось стать перед дверью на колени.