Капитан "Старой черепахи" - [4]

3

— Коля!.. Ивакин! — позвал человек в колонке. Он попытался подняться, но не смог и беспомощно опустился на землю.

Поезд был уже далеко и оставлял над степью сноп искр, похожий на хвост кометы.

— Ивакин! — снова позвал человек в кожанке, ощупывая щиколотку левой ноги.

— Товарищ Репьев! Здесь я! — Из темноты вы­нырнул паренек в шинели. — Ни шута не видно, глаз выколи!

— Куда он убежал? — прошептал Репьев.

— Вроде бы туда! — шепотом же ответил Ивакин и махнул пистолетом на юг, где поблескивал сноп па­ровозных искр.

Голос у Ивакина дрожал: шутка ли, выпрыгнуть на полном ходу из поезда, да еще ночью!

— Эх! Кого упустили! — в сердцах сказал Репьев.

— Трава больно высокая, некошеная, — виновато произнес Ивакин.

Репьев снова попытался подняться и невольно ох­нул.

— Что с вами, Макар Фаддеевич? — тревожно спросил Ивакин.

— Ногу я, кажется, вывихнул, Коля... Беги до разъезда. Позвони по телефону товарищу Никитину, доложи, как все получилось... Разрежь-ка голенище... Распухла нога, сапога не снять. На вот нож.

— Больно? — сочувственно прошептал Ивакин.

— Ничего, ничего, тяни... Ну, теперь беги. Сооб­щи все Никитину и достань где-нибудь лошадь... Осто­рожней будь.

— Я быстренько, Макар Фаддеевич, одним ду­хом, — Ивакин поправил съехавшую на живот кобу­ру и, пригнувшись, побежал по шпалам.

Репьев отполз подальше от насыпи, в траву, при­слушался, перезарядил обойму. В пистолете осталось всего два патрона, а он может еще пригодиться.

Лежать было неудобно, левая рука затекла, будто сотни иголочек кололи онемевшее плечо. Репьев хотел повернуться на другой бок, но услышал легкий отры­вистый свист. Через секунду-другую свист повторился.

«Неужели это беглец подает кому-то сигнал? Мо­жет, он тоже повредил себе ногу?..» Репьев оглянулся на свист, поудобнее переложил в руке пистолет.

Ответный свист раздался совсем близко, за спи­ной, так близко, что подумалось — за насыпью.

Новый свист послышался уже откуда-то слева, по­том справа. Репьев прижался к мокрой от росы траве.

И тут, почти перед самым лицом, в каком-нибудь аршине, появился маленький черный силуэт. Вытянул­ся, замер, свистнул: «Пьюит, пьюит!»

«Зверек!»

Учуяв человека, зверек стремительно скрылся.

Обостренный опасностью слух уловил какие-то новые звуки. Что-то прошуршало в траве. «Не гадю­ка ли? А может, желтобрюхий полоз?»

Чем больше вслушивался и всматривался Репьев в ночную степь, тем больше убеждался, что и ночью степь живет неизвестной ему доселе жизнью: мелодич­но и тонко стрекотали кузнечики; один за другим, вы­соко и быстро подпрыгивая, пересекли полотно желез­ной дороги какие-то длинноногие зверьки.

Вот что-то хрустнуло, из ковыля выбежал заяц, на­ткнулся на Репьева, остолбенел на миг, прижал уши к спине, подскочил, словно на пружинах, и пустился наутек вдоль насыпи широкими стелющимися прыж­ками.

Пахло чебрецом, шалфеем и еще какими-то осен­ними травами. Над головой мерцали непостижимо да­лекие звезды, гигантская, через все небо, река Млеч­ного Пути.

Часы разбились при падении. «Сколько же сейчас времени?» Макар Фаддеевич нашел ковш Большой Медведицы. Она висела почти вертикально, рукояткой книзу — часа три.

Давно не приходилось ему так вот смотреть в звездное небо и определять время по Большой Мед­ведице. И сразу как наяву представилась холодная, сырая одиночная камера Николаевской тюрьмы, куда заточили его после забастовки на судоверфи. Первые две недели он не мог даже встать с прогнившего со­ломенного тюфяка — во время ареста был жестоко избит жандармами. Они повредили ему легкие, в гру­ди что-то сипело, и он долго харкал кровью.

Трижды жандармский ротмистр приходил в камеру и увещевал одуматься, не губить свою молодую жизнь, выдать остальных организаторов забастовки и перей­ти на службу в охранку. А у него даже не было сил поднять голову и плюнуть ротмистру в физио­номию.

Как мечтал тогда Макар о свободе, о степи, о зе­леных травах, о солнце — решетчатое окно глядело в мрачный серый забор, и солнце никогда не прони­кало в одиночку. Только маленький клочок неба был виден сквозь окно, и ясными ночами на нем вот так же сверкали звезды. В три часа там появлялась Боль­шая Медведица, в четыре ее уже не было видно. А он не мог уснуть, с тоской смотрел на звезды и шептал горьковские стихи:

Сквозь железные решетки

В окна смотрят с неба звезды.

Ах, в России даже звезды

Смотрят с неба сквозь решетки...

Ему было невыразимо тяжело и физически и ду­шевно. Думалось, что все уже кончено, — в двадцать лет толстые заплесневевшие стены тюрьмы казались стенами склепа, но именно здесь, несмотря на то, что он чувствовал себя больным, обессилевшим, окрепла его вера в будущее.

Перестукиваясь с большевиком, заключенным в соседней одиночке, Репьев узнал, что тот приго­ворен к смертной казни через повешение и отказал­ся подать ходатайство о помиловании на высочай­шее имя.

«Убийцу-царя молить не стану... Наша жертва не пропадет даром... Рабочий класс завоюет свободу... Победа близка, — выстукивал сосед. — Не падай ду­хом, товарищ!»

И она пришла, эта победа, — пролетарская рево­люция свершилась! Репьев был счастлив, что служит освобожденному пролетариату. Если на пути его вста­вали преграды, он повторял про себя, словно заповедь, слова неизвестного соседа по Николаевской тюрьме: «Не падай духом, товарищ!..» И думал, как бы быст­рее преодолеть эту преграду.