Капитан Памфил - [25]

— Но, капитан… — пробормотал плотник.

— Господи помилуй, да это же моя трость для выколачивания пыли.

Плотник выронил пику; капитан подобрал ее и переломил пополам, как будто это был ивовый прутик.

— Мне все ясно, — продолжал капитан Памфил. — Ты собирался выбить пыль из своей одежды. Прекрасно, друг мой, прекрасно! Чистота — половина добродетели, как говорят итальянцы.

Он знáком подозвал двоих подручных.

— Эй, вы, идите сюда, возьмите каждый по этой тросточке и хорошенько выбейте пыль из куртки бедняги Жоржа, а ты, Жорж, мальчик мой, оставь свое тело внутри, прошу тебя.

— Сколько ударов, капитан? — спросили подручные.

— Да по двадцать пять с каждого.

Приговор был приведен в исполнение, подручные действовали поочередно и размеренно, как пастухи Вергилия; капитан считал удары. На тринадцатом Жорж лишился чувств.

— Хорошо, — сказал капитан. — Отнесите его в койку. Остаток он получит завтра: каждому по заслугам.

Приказ был исполнен. Капитан сделал еще три круга и в конце концов остановился рядом с матросом, крикнувшим: «Да здравствует Поликар! Долой капитана Памфила!»

— Ну, как поживает твой прелестный голосок, Гаэтано, дитя мое? — спросил капитан.

Гаэтано хотел ответить, но, как ни старался, из его горла выходили лишь невнятные и всхлипывающие звуки.

— Черт возьми! — воскликнул капитан. — Мы потеряли голос. Гаэтано, мальчик мой, это опасно, если не заняться лечением. Доктор, пришлите-ка мне четверых лекарских учеников.

Четыре человека по указанию доктора приблизились к Гаэтано.

— Идите сюда, милашки мои, — позвал капитан, — и в точности исполняйте приказ: возьмите веревку, перебросьте ее через блок и одним концом обвяжите шею этого честного парня вместо галстука, а за другой конец тяните до тех пор, пока наш приятель не поднимется на высоту в тридцать футов; вы его оставите в таком положении на десять минут, а когда опустите, он будет болтать не хуже дрозда и заливаться скворцом. Поживее, милашки мои.

Расправа началась и свершилась в полном безмолвии. Сам капитан Памфил так внимательно наблюдал за казнью, что дал погаснуть своей носогрейке. Через десять минут безжизненное тело мятежника упало на палубу. Доктор, подойдя к нему, убедился, что матрос действительно мертв; тогда ему привязали одно ядро на шею и два — к ногам, после чего бросили тело в море.

— А теперь, — сказал капитан Памфил, вынув изо рта погасшую трубку, — отправляйтесь все вместе зажечь мою трубку, и пусть мне ее принесет только один из вас.

Матрос, стоявший ближе других к капитану, выказывая ему глубочайшее уважение, принял из рук начальника протянутую им святыню, затем в сопровождении всей команды спустился по трапу в твиндек, оставив капитана наедине с доктором. Мгновение спустя появился Двойная Глотка с зажженной трубкой.

— Ах ты разбойник! — воскликнул капитан. — Чем ты занимался, пока эти честные парни прогуливались по палубе, беседуя о своих делах? Отвечай, негодник!

— Признаюсь, — ответил Двойная Глотка, взглянув на капитана и увидев, что опасаться нечего, — я обмакивал хлеб в похлебку, чтобы узнать, хороша ли она на вкус, и пальцы в соус, проверяя, в меру ли он посолен.

— Ну, что ж, шалопай, возьми себе лучшую часть похлебки и лучший кусок из кастрюли, остальное скорми моей собаке. Что касается матросов, то в течение трех дней они будут сидеть на хлебе и чистой воде, это предохранит их от цинги. Пошли обедать, доктор.

И капитан, спустившись в свою каюту, приказал поставить прибор для гостя и продолжал есть свежую треску с таким видом, словно между первым и вторым блюдом ничего не произошло.

Встав из-за стола, капитан снова поднялся на палубу для вечернего обхода. Все было в полном порядке: вахтенный матрос — на своем месте, рулевой — у штурвала, впередсмотрящий — на мачте. Бриг шел под всеми парусами, честно делая свои восемь узлов. Слева лежала Ньюфаундлендская банка, справа — залив Святого Лаврентия; дул вест-норд-вест, обещавший продержаться; таким образом, можно было рассчитывать на спокойную ночь после бурного дня. Спустившись в каюту, капитан снял сюртук, закурил трубку и встал у окна, глядя то на табачный дым, то на струю за кормой судна.

Капитан Памфил, как мог судить о нем читатель, обладал скорее своеобразным умом, чем поэтическим и живым воображением, однако он был настоящим моряком, и сияние луны, в прекрасную ночь серебрившей океанские волны, не могло не заставить его отдаться мечтательности, к какой располагает всех моряков стихия, среди которой они обитают; он провел таким образом около двух часов, наполовину свесившись из окна, не слыша ничего, кроме плеска волн, не видя ничего, кроме косы Сент-Джонс, таявшей на горизонте, словно морской туман. Внезапно он почувствовал, что его крепко схватили за ворот рубашки и за штаны; в то же время две руки, столь вольно с ним обращавшиеся, использовали его тело как рычаг: одна надавила, другая приподняла, и ноги капитана Памфила, оторвавшись от земли, тотчас поднялись выше его головы. Капитан хотел позвать на помощь, но не успел; едва он открыл рот, особа, проделавшая над ним этот странный опыт, нашла угол наклона туловища капитана достаточным и отпустила одновременно воротник и штаны. Капитан Памфил, повинуясь не по своей воле законам равновесия и притяжения, почти отвесно нырнул головой вниз и исчез в струе за кормой «Роксоланы», продолжавшей легко и быстро идти, не подозревая, что она утратила своего капитана.