Капитан Невельской - [51]

Капитан уезжал.

Последние вещи вынесли, каюта опустела, полки стоят без книг. «Вот тут я жил почти полтора года. — Он постоял, глядя на голые переборки. — Сколько было пережито здесь. На «Байкале», может быть, в этой каюте, прошли самые счастливые дни моей жизни».

Он вышел, прикрыл дверь с большой блестящей медной ручкой и быстро поднялся на палубу, где уже выстроился весь экипаж.

Иван Подобин выступил вперед и поднес капитану подарок: трубку, вырезанную из куска дуба, взятого на Амуре. Капитан заметил, что глаза у многих матросов мутны.

«Я никогда не оставлю своего «Байкала», — подумал он, чувствуя, что комок подступает к горлу. — Я лгал им, чтобы успокоить, укрепить, лгал именем царя, знал — поверят… Я пустился на испытанный обман. Как я могу иначе действовать? Разве я смею сказать им, что, быть может, и я и они со мной обречены на гибель? Да нет, это чушь, я сам черт знает что думаю… Но никогда не позабуду своих матросов». Невельского давно волновало то, что ждет его впереди, а теперь к этому прибавлялась еще судьба остающегося здесь экипажа. Он когда-то мечтал, что матросы «Байкала» будут ядром будущего приморского населения Приамурья…

— Ну, братцы, так помните — жить дружно. Духом не падать. А я буду хлопотать.

Капитан стал обнимать и целовать всех матросов по очереди. Многие отправляли с ним письма. Он обещал, что, если будет в Петербурге, навестит семьи тех, у кого они были в Кронштадте.

Матросы снесли вещи по трапу и понесли их с Евлампием по отмели.

Подходя к адмиралтейству, Невельской оглянулся.

Виден «Байкал» с бортами, усеянными головами матросов. Судно стояло печально, с обледеневшими снастями. И вдруг на нем послышался незнакомый капитану резкий, звонкий голос. Он понял, что это новый командир что-то скомандовал матросам, видно желая покончить с этими тоскливыми проводами и показать, что теперь командует он, его обязаны слушаться.

И этот крик короткой, но острой болью отозвался в сердце Невельского.

Казакевич немного удивился в душе, что Невельской не хочет хлопотать о посылке «Байкала» на зимовку на Гавайи. Там фрукты, свежая пища всегда, люди отдохнут, наберутся сил. Невельской поступал на этот раз жестоко. Фанатическая преданность его своей идее не всегда, как полагал Петр Васильевич, хороша.

А как нравилось матросам на Гавайях! Король Камехамеха принял любезно капитана и офицеров, а узнав, что в эти дни была православная пасха, много приятного и полезного сделал для своих гостей.

— А все же я его пробрал, — говорил Иван Подобин своим товарищам. — Как я сказал всю правду, так его совесть и взяла.

— Как же, он чувствует!

Матросы с удовольствием слушали, как Подобин выразил свои мысли капитану и тот посовестился. Каждый из них понимал, что Геннадий Иванович совсем не такой капитан, как другие, и каждый гордился, что на «Байкале» было хорошее обращение. И отрадно было вспомнить, что смели упрекнуть самого капитана.

Все же зимовка предстояла тяжелая, без радости и даже без надежды на радость, а дальше — долгие годы службы здесь, где голо, пусто, голодно.

— Поехали, аспиды, в Питер, за мамзелями хлестать, — говорил Конев, — а нас хоть бы на берег, а то, видишь, даже списывать не велели, мол, заразы боятся… Сиди, как в клетке. Близок локоть, да не укусишь.

Вот и настала мена корабля на лошадей. Как все моряки, Невельской любил поездить верхом. И путь предстоял преинтереснейший — через хребет Джугджур, тот самый, продолжение которого ложно считается границей между Россией и Китаем. А там — Сибирь…

И только сейчас, влезши на якутскую лошадь, капитан почувствовал, что он Сибири не знает, хоть и читал о ней всю жизнь книги, что это для него совершенно неведомая страна, как Америка для Колумба.

И он желал все видеть, знать, изучить.

А в сибирском лесу уже стоял холод, морозы с каждым днем становились все крепче. Давно капитан не видал зимы и соскучился по морозам. Тут они были здоровые, крепкие, при ясном небе и ярком солнце.

Иногда ему казалось, что он двигается медленно, а события в мире развиваются быстро или что у него не хватает знаний, что еще очень много надо учиться и многое успеть сделать. С каждым днем все сильней охватывала его тревога, как у перелетной птицы с подрезанными крыльями, которой нельзя лететь, хотя уж осень настала.

Думал он и о губернаторе. Приятна была предстоящая встреча с Николаем Николаевичем, с Екатериной Николаевной, с Элиз.

«Я, кажется, намеревался влюбиться в нее. И ничего у меня не получилось! Дай бог Мише, если любит…»

И в то же время его сильно беспокоили дела Завойко, и перенос порта на Камчатку, и будущие действия на Амуре. Он надеялся, что с помощью фактов удастся доказать свое губернатору.

Однажды утром поднялись на вершину хребта. Меж скал гребня ветер уносил в проломы целые облака снега. Сугробы были высоки, ветер выл, гнул березовые леса. Тут уже настоящая зима. И дальше, за хребтом, — замерзшие болота, снега и снега.

Капитан все замечал: и нищету, населения, и болезни, и чахлый скот, и жалкие жилища якутов и русских — все волновало его.

Ночью он спал тревожно. По ночам давили тяжелые сны. Иногда он просыпался от своего крика, постоянно был напряжен, как бы в ожидании чего-то…