Капитан и Враг - [28]

Я перечитал свое письмо с известной ностальгией. Оно начиналось так: «Всякий раз, ложась в постель (меня поразило сходство между этой фразой и тем, что писал Капитан), я вытягиваю руку и пытаюсь представить себе, что я ласкаю тебя, самые сокровенные твои местечки…»

Что ж, подумал я, мое письмо, конечно, далеко не поэтическое, но оно ведь и было написано – как бы это грубо ни звучало – с целью возбудить и Клару, и себя самого. Я писал в своем стиле, но не менее искренне, чем Капитан, – быть может, даже искреннее. Я ничего не опустил приличий ради. Написал, стремясь доставить удовольствие нам обоим, и к черту приличия.

Но почему, спрашивал я себя, почему я так зол на Капитана? И я понял, что от сопоставления этих двух писем мне стало стыдно. Стыдно потому, что я больше не испытываю желания протянуть руку и приласкать Клару, когда ложусь в постель, и даже не тружусь ей написать. Я расстался с нею – вернее, мы расстались – недели через две-три после того, как я написал то письмо. Любовь я воспринимал как эпидемию гриппа, которая налетает и так же быстро проходит. Каждый роман был своего рода вакциной. Он помогал легче пережить следующую эпидемию.

Я в третий раз перечитал письмо Капитана. «Не проходит и часа, чтобы я не тосковал по тебе». Уж эта-то фраза никак не могла быть правдой, но зачем Капитан упорно громоздил подобную сентиментальную ложь – какой от нее прок, если он был далеко, в Панаме, а Лайза Сидела в своем подвале в Кэмден-Тауне? Он уже столько лет обманывал Лайзу в письмах, тогда как я грешил против правды всего несколько месяцев, преувеличенно изображая свои чувства. Кто же из нас был большим лжецом? Безусловно, Капитан, удерживавший Лайзу в плену своей ложью и лишавший ее свободы в благодарность за преданность!

Мое раздражение против Капитана не проходило, пока я не задался вопросом: не говорит ли во мне зависть – зависть человека, никогда не знавшего настоящей любви?

Меня вызвали, и я поехал в больницу. Лайза впала в кому и на другой день скончалась. Оставалось лишь похоронить ее. Никакого завещания она не оставила: если у нее и были деньги, они лежали на каком-то неизвестном счету. Оплатив неизбежные расходы, я сказал себе, что ничего ей больше не должен, а несколько дней спустя отправил Карверу на этот таинственный апартамент телеграмму за подписью Лайзы. Я сказал себе, что так будет, безусловно, милосерднее, если я сам все сообщу Капитану. Телеграмма гласила: «Джим вылетел Панаму. Он все объяснит. Время прибытия, номер рейса и т.д. Целую». Я зачеркнул слово «целую». Она едва ли употребила бы его.

Мне надоело быть журналистом-поденщиком. Снова захотелось стать писателем. Я даже взял и выправил эту повесть о моем детстве. Когда-нибудь она найдет издателя. Я еще не представлял себе, каким будет конец, но решил по крайней мере довести повествование до сегодняшнего дня, что и сделал. Буду продолжать писать, как писал бы дневник, и, кто знает, какая у меня получится концовка, когда я встречусь с Капитаном на этой неведомой мне земле Панамы.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

8

Я решил последовать совету, который Капитан дал Лайзе, и купил билет до Панамы через Амстердам. Мне было бы легче, быстрее да и не дороже лететь через Нью-Йорк, но я почел за лучшее послушаться Капитана. Он говорил о каких-то сложностях, и это немного тревожило меня на всем протяжении долгого пути: ни в Каракасе, ни во время бесконечной остановки в Кюрасао я не выходил из самолета – работал над своей давно начатой книгой, стремясь подвести ее к сегодняшнему дню. Мне не хотелось даже на час выйти в этот неведомый для меня мир.

Полет от Амстердама в общем и целом длился двенадцать часов; когда я прилетел туда, каналы в городе были затянуты льдом, и на полях лежал снег, когда мы взлетали, а потом стали неуклонно пробиваться к солнцу сквозь тьму.

Если бы Капитан мог прочесть то, о чем я сейчас пишу, он бы узнал, как много я до сих пор раздумываю о нем. Он, видимо, останется для меня вечной загадкой, которую я так и не сумею разгадать, такой же, как существование Бога, и потому, подобно теологам, я продолжаю писать о нем, поворачивая проблему и так и этак безо всякой надежды найти ответ. Вот и во время того полета я сидел, уткнувшись в свою рукопись, а когда стали показывать фильм, даже не взял наушников, лежавших на соседнем сиденье, ибо мне требовалась тишина, чтобы думать, я положительно алкал ее. Картинки же, беззвучно мелькавшие на экране, не нарушали хода моих мыслей, ибо, когда бы я ни взглянул на экран, там происходило все то же самое: бородатые всадники палили из ружей в пеших бородачей и мчались дальше.

Враль и мошенник – так, по сути дела, характеризовал Капитана Сатана, правда, без тени осуждения, словно с научной точностью описывал любопытную человеческую особь, а ведь этот враль и мошенник многие годы содержал меня и Лайзу и ни разу в конечном счете нас не подвел. Он ближе всех подходил под мое представление о том, каким должен быть отец, хотя не могу сказать, чтобы я когда либо чувствовал потребность в отце, и, по-моему, неплохо без него обходился. И летел я сейчас вовсе не к отцу – я летел к каравану груженных золотом мулов, которые исхоженными тропами двигались с тихоокеанского побережья, летел навстречу приключениям, и, когда наш самолет пересек атлантическое побережье Панамы и полетел над непроходимыми чащобами Дарьена, мне вспомнилось единственное приключение, которое я за всю свою жизнь пережил. Я почувствовал то волнение, какое владело мной, когда я мальчишкой дожидался Капитана у «Швейцарского коттеджа»: я вновь как бы увидел бревна, лежавшие на дровяном складе у канала, и самолет представился мне плотом, на котором я тогда намеревался уплыть в Тихий океан, где у самой воды стоит город Вальпараисо и бородатые моряки пьют в барах. И вот сейчас я готовился присоединиться к ним. Я как бы прокрутил свою жизнь назад и дошел до детской мечты, что" посетила меня в тот день, когда я навсегда перестал быть амаликитянином.