Капитан гренадерской роты - [76]

— Не бойтесь, друзья мои! — сказала она им. — Хотите ли вы служить мне, как служили отцу моему и вашему Петру Великому? Самим вам известно, каких я натерпелась нужд и теперь терплю, и народ весь терпит от иноземцев. Освободимся от наших мучителей!

— Давно мы дожидаемся этого, государыня-матушка, что велишь, все то сделаем! — отвечали почти все.

Но четыре офицера стояли молча и переглядывались.

— Как же это так? — проговорил, наконец, один из них. — Ведь, мы присягали императору Иоанну III, как же это? Не ладно что-то!

— Арестуйте их! — шепнула Елизавета гренадерам. — Только смотрите, осторожней.

Гренадеры кинулись к офицерам, троих из них сейчас же связали, те не стали и сопротивляться.

Но один офицер ударил подступившего к нему гренадера и схватился за оружие. Гренадер в свою очередь поднял ружье и направил штык на офицера.

— Остановись! — крикнула Елизавета. Гренадер ничего не слышал. Еще мгновение и он пронзил бы штыком офицера. Цесаревна кинулась к нему и схватила ружье.

Между тем, упрямого офицера успели связать и зажали ему рот платком.

Поступок Елизаветы произвел сильное впечатление: кругом раздались восторженные возгласы. Она приказала занять все выходы и вошла во дворец, где караульные молча пропустили ее и гренадер. Только один унтер-офицер крикнул и вздумал было защищаться, но его сейчас же схватили и снесли вниз в караульню.

Елизавета была у цели: все опасные люди, конечно, уже теперь арестованы; дворец в ее руках. У каждой выходной двери солдаты, которые никого не выпустят.

Она велела нескольким офицерам и солдатам пройти в аппартаменты принца Антона, а сама направилась к спальне правительницы.

Вот эта спальня; еще так недавно цесаревна входила в нее при совершенно других обстоятельствах. Еще так недавно в этой спальне она наклонялась над колыбелью новорожденной дочери Анны Леопольдовны, целовала девочку.

Ей припомнился и крошечный, ни в чем неповинный сын Анны Леопольдовны, на которого она теперь поднимала руку. Ее сердце сжалось от жалости.

«Боже мой, чем же они виноваты, эти дети? Зачем мне суждено быть палачом их? Что делать теперь с ними? Судьба их не может быть светлою, как ни жалей, как ни люби их, они вечно будут моими врагами, и я всегда, из чувства самосохранения, должна буду укрощать порывы своего сердца, должна буду сама подготовлять им тяжелое будущее».

Вспомнилась ей и Анна Леопольдовна, но не такая, какою видела ее она в эти последние дни. Ведь, прежде, еще при покойной императрице, они иногда очень дружелюбно сходились. Не мало приятных часов провели вместе, не раз Анна Леопольдовна оказывала ей кое-какие дружеские услуги и всегда относилась к ней с добротою. Да она, ведь, и не зла. Она и теперь сама по себе не враг ей и все, в чем виновата перед нею, происходит тоже от обстоятельств. Не будь этих ужасных обстоятельств, они, может быть, мирно и дружно прожили бы всю жизнь, без всякой вражды и ненависти.

Ужасно! Вот и теперь, окруженная солдатами, войдет она в ее спальню, разбудит, перепугает. Бедная Анна Леопольдовна заболеть может с испуга, она такая слабая!

Была минута, когда снова прежняя робость стала одолевать цесаревну, была минута, когда она чуть было даже не раскаялась в том, что сделала, когда ей инстинктивно захотелось вдруг убежать отсюда, убежать как можно дальше и запереться где-нибудь в далекой, тихой келье, отказаться от всего мира, только бы не брать невольного греха на душу, только бы не быть предметом ненависти и проклятий.

Но это мгновение едва мелькнуло и сейчас же исчезло.

«Разве может, разве смеет она отдаваться подобному чувству? Нет вины за ней, не она действует, не она карает, она только орудие Промысла и перед нею должно быть одно: счастье и благо России».

Цесаревна оглянулась на своих гренадер, прошептала им: «тише!» и твердой рукой отворила двери в спальню правительницы.

XIV

Во дворце никому и в голову не могла придти возможность близкой и неминуемой опасности. Напротив, Анна Леопольдовна, после своего объяснения с цесаревной, видимо, успокоилась и даже хвасталась Юлиане, что отлично проучила Елизавету.

— Теперь она знает, — говорила правительница, — что не очень-то легко замышлять заговоры. Да и пустяки это: мало ли что болтают! Если уж бояться кого-нибудь мне, то никак не ее, а моего супруга с графом Остерманом.

Может быть, в другое время постоянно проницательная Юлиана нашла бы кое-какие возражения, может быть, она сумела бы изменить мысли Анны Леопольдовны относительно цесаревны. Но теперь Юлиана ничего не возражала, потому что весь этот разговор нисколько не интересовал ее, потому что все последнее время она жила только своей внутренней жизнью.

Те, кто не видал ее недели с две, поражались переменой, происшедшей в ее наружности. Она похудела, побледнела, глаза ее лишились прежнего блеска и во всем лице изображалась страшная усталость.

«Фрейлина больна, — толковали во дворце, — и, должно быть, серьезно больна». Спрашивали ее доктора, но тот только пожимал плечами и не мог ничего ответить. Он совершенно не понимал ее болезни, ради успокоения совести прописывал ей безвредные микстуры, которых она не принимала, или принимала только по настоятельному требованию правительницы и из рук ее.