Капелька - [2]

Лето было необычно солнечным, необычно ярким и вообще необычным. Необычным уже потому, что Василию исполнилось шестнадцать лет. Он перешел в десятый класс, и родители купили ему по этому случаю велосипед. Велосипед и для городских ребят был в те времена штукой довольно редкой. А для сельских — невидаль вроде слона индийского.

Зареченские мальчишки выстраивались в длинные очереди у их дома: «Вась, прокати!» Василий катал, давал даже самим пробовать и чувствовал себя необыкновенно счастливым от собственной щедрости. Когда катание заканчивалось, ставил велосипед в сенях, тщательно обтерев с него тряпкой пыль и грязь.

И вот однажды, когда бабушка кормила его на кухне вкусной душистой поленикой, из сеней донесся грохот, а затем громкий детский плач. Они выскочили в сени и увидели Нютку-капельку лежащей на полу, а на ней — его велосипед. Лицо залито кровью. Перепуганная бабка начала причитать, почему-то хлопая себя руками по бокам: «Ой, дите убилось!» А Василий не растерялся, схватил малютку в охапку и бегом в сельскую больницу. Оказалось, рассечена бровь. Ранка была небольшой, но глубокой. Нюте наложили один шов. Зажила ранка довольно скоро, но небольшой шрам под правой бровью остался на всю жизнь. От этого правая бровь казалась чуть приподнятой: словно на лицо Нюты застыл немой вопрос. Вечный вопрос, на который она никак не могла получить ответа…

После смерти бабушки в доме поселялись разные родственники: близкие и дальние, знакомые родственников, знакомые знакомых и вовсе не знакомые — все те, кому негде было найти пристанища. Но большей частью дом пустовал. Постепенно он зарастал грязью и мусором, приходил в упадок. Первое время, когда здесь жил его двоюродный брат Игорь с женой, в доме был относительный порядок — Галя следила: полы всегда были чистыми, посуда помыта, печь натоплена. Она и деревья в саду окучит, и грядки вспашет, петрушку, редиску посеет. Но через два года Галя от Игоря ушла, и все у него пошло вкривь и вкось — и в доме и в жизни. Правда, поначалу он старался поддерживать заведенный Галей порядок. Но печь у него дымила, посуда билась, грядки выходили кривыми, как тропинки в лесу. Ничего на них не родилось. Вскоре огород зарос лопухами, сад одичал, а Игорь куда-то исчез.

Последующие жильцы не заботились о порядке ни в доме, ни тем более в огороде. Потому что это были и не жильцы даже, а всего лишь кратковременные постояльцы. На полу во всех комнатах лежали кучи всякого хлама, в которые каждый новый обитатель вносил и свой «вклад». Чего тут только не встретишь! От лошадиной сбруи и казачьих седел до гаечных ключей и сапожных колодок. В одной из комнат из кучи рваной одежды и старой обуви торчал сломанный мольберт. Среди осколков битого стекла и посуды — кусочек горного хрусталя. Спасательный круг, разбитый радиоприемник, искалеченная Нютина кукла Моргуша, овечья шкура, изъеденная молью, засушенная морская звезда, замасленные отвертки… Много всякого люда перебывало в этом доме…

Василий вышел из переполненной электрички на станции Яблоневка, сел в маленький, с длинным носом автобус, какие ходили еще до войны, доехал до конечной остановки. Разбитая, в колдобинах, асфальтовая дорога — «саша», как уважительно величали ее местные жители, тут кончалась, и дальше шла узкая песчаная тропка. По ней предстояло шагать добрых четыре версты пешком. Однако путь этот никогда не казался ему утомительным. Тропинка шла лугом. Не кошенные десятилетиями травы поднимались чуть ли не в человеческий рост. В этом году они были особенно буйными и сочными, наверное, от обилия дождей, которых, как говорили в автобусе, выпало нынешним летом столько, сколько не видали с самого сорок пятого.

Солнце пекло так сильно, словно это была не середина сентября, а самый разгар лета. Разомлевшая трава источала нежный дурманящий аромат. Василий полной грудью вдохнул знакомый с детства запах разнотравья, такой неповторимо родной, их, зареченский, и сердце его сладко заныло. Он лег в пахучую зелень, подложил под голову рюкзак и стал смотреть в небо. Кучи мошкары вились в прозрачном воздухе. Слабый ветерок волнами гнал траву. Все вокруг шевелилось и звенело. И этот звон все нарастающим протяжным звуком отдавался в его груди. Словно кто-то шарманку раскручивал…

Он встал и пошел вниз по тропинке. Вскоре дорога пошла круто под уклон, и он вышел к речке. За эти годы она еще сильнее усохла, еще дальше отошла от ивняковых зарослей. Да и от зарослей-то одно название осталось.

Вот и мост… Сгнившие доски прогибаются и трещат под его ногами. Замшелые бревенчатые сваи того и гляди рухнут. Василий остановился, перегнулся через шаткие, сохранившиеся лишь с одной стороны перила. Вода у деревянных столбов делала небольшие завихрения и вспенивалась. Здорово рыба здесь когда-то клевала. Водоросли, поднимавшиеся к самой поверхности воды, серебрились маленькими пузырьками воздуха — длинные трепещущие нити, изогнутые по течению.

И вдруг, вынесенная какой-то глубинной струей памяти, перед ним четко встала картина: русская печь в их старом доме, бабушка и он с Нютой. Бабушка склонилась у загнета и сгребает длинной кочергой догорающие поленья. Ее разрумянившееся лицо, освещаемое зыбким голубоватым пламенем, кажется совсем молодым. Василий сидит на лавке вместе с сестренкой Нютой — спиной к теплой печке. На кухонном столе — огромная миска с мочеными яблоками — антоновкой. Сверху, над столом, с потолочной балки свешиваются снизки сушеных боровиков.