Канун - [26]

Тогда и Левъ Александровичъ въ свою очередь поднялся и началъ ходить рядомъ съ нимъ, возражая, уговаривая, доказывая.

И можно было замѣтить, что послѣ трехчасовой битвы доводами Левъ Александровичъ началъ превозмогать. Корещенскій еще возражалъ, но уже не такъ рѣшительно. Искры въ его глазахъ уже потухли, движенія сдѣлались болѣе спокойными и какъ бы утомленными. Онъ уже не бѣгалъ, а ходилъ, иногда присаживаясь въ кресло. Когда же онъ вставалъ, Левъ Александровичъ подходилъ къ нему и бралъ его правой рукой за талію и они начинали ходить по комнатѣ медленно и плавно, и рѣчи Балтова лились теперь уже спокойно и увѣренно.

Пробило пять часовъ. Въ окна уже глядѣлъ дневной свѣтъ. Левъ Александровичъ провожалъ своего гостя въ переднюю и помогалъ ему надѣтъ пальто.

— Я уже не буду спать сегодня. Черезъ часъ я долженъ выѣхать въ уѣздъ. Но къ вашимъ проводамъ я постараюсь вернуться! — говорилъ Корещенскій.

— Не торопитесь, Алексѣй Алексѣевичъ, не дѣлайте для этого усилій, возражалъ ему Левъ Александровичъ: — все равно, недѣли черезъ четыре мы увидимся тамъ… Но будьте готовы и… не перерѣшайте…

— Нѣтъ, нѣтъ, вы меня убѣдили… Вы освѣтили мнѣ дѣло совсѣмъ новымъ свѣтомъ… И я загорѣлся, я теперь горю. И я вашъ. Не Ножанскаго, а вашъ.

Онъ крѣпко пожалъ руку хозяину и ушелъ. Левъ Александровичъ вернулся въ кабинетъ. Онъ былъ взволнованъ. Въ восемь часовъ утра ему уже нужно было быть въ управленіи, онъ не легъ въ постель, а сѣлъ къ кресло и, сидя, задремалъ.

Черезъ два дня на мѣстномъ вокзалѣ вечеромъ собралась несмѣтная толпа обывателей. Изъ газетъ узнали, что въ этотъ вечеръ Левъ Александровичъ Балтовъ, донынѣ украшавшій городъ своей великолѣпной практической дѣятельностью, а съ этого момента призванный еще прославить его государственной мудростью, уѣзжаетъ въ Петербургъ.

Всѣ помѣщенія вокзала были запружены публикой, не оставалось свободнаго мѣста. Тутъ были представители думы, различныхъ общественныхъ организацій, пароходнаго общества, банковъ и промышленныхъ предпріятій и были тысячи простыхъ обывателей, которые почему-то чувствовали себя гордыми по поводу высокаго назначенія перваго гражданина города.

Готовились говорить рѣчи, но Левъ Александровичъ отнялъ у всѣхъ возможность сдѣлать это, пріѣхавъ на вокзалъ всего за три минуты до отхода поѣзда.

Онъ явился въ сопровожденіи небольшого кружка ближайшихъ друзей, среди которыхъ были — Зигзаговъ, Корещенскій, Володя, Наталья Валентиновна и еще полдесятка другихъ.

Елизавета Александровна шла впереди, страшно торопясь и боясь, какъ-бы не опоздать. Пожимали руки, кричали ура и, наконецъ, поѣздъ медленно отошелъ.

Публика стала расходиться, нѣсколько разочарованная проводами, которые вышли не достаточно шумны. Дольше всѣхъ оставались на вокзалѣ близкіе друзья уѣхавшаго.

Зигзаговъ стоялъ нѣсколько поодаль, когда къ нему подошла Наталья Валентиновна.

— Отчего у васъ такое строгое лицо, Максимъ Павловичъ? сказала Мигурская, — это не по дружески.

— Ахъ, милая, дорогая, — отвѣтилъ ей Зигзаговъ и въ голосѣ его звучала безконечно искренняя нота грусти:- прикажите мнѣ, что хотите, — готовъ служить вамъ всю жизнь. Но не приказывайте мнѣ улыбаться.

— Но почему? Почему?

— Почему? Я вамъ скажу: когда отошелъ поѣздъ, мнѣ показалось, что я опустилъ въ могилу лучшаго друга… Казалось мнѣ, или лучше, я такъ чувствовалъ.

— Полноте. Поѣдемте ко мнѣ чай пить.

— Я сдѣлаю вашъ чай горькимъ…

— Ничего. Будемъ пить горькій чай…

— Хорошо. Будемъ пить горькій чай…

И они всей маленькой группой отправились къ Натальѣ Валентиновнѣ.

VIII

Полторы тысячи верстъ, которые проѣхалъ Левъ Александровичъ и Лизавета Александровна въ поѣздѣ, точно перенесли ихъ въ иной міръ. Въ родномъ городѣ они покинули чудное яркое солнце и расцвѣтающія акацій, а въ Петербургѣ встрѣтилъ ихъ сѣверный холодный вѣтеръ, мрачно бродившія по небу темносѣрыя тучи, закрывавшія солнце. Падавшій хлопьями снѣгъ таялъ, вновь подмерзалъ и образовалъ гололедицу. Люди ходили сгорбившись, съ поднятыми къ верху воротниками пальто, по улицамъ еще тянулись сани, на каждомъ шагу тяжело падали лошади.

Левъ Александровичъ, выѣзжая изъ родного города, не послалъ Ножанскому телеграммы. Они были давніе пріятели, но все же теперь Ножанскій являлся сановникомъ и даже его начальникомъ. Телеграмма, пожалуй, поставила бы его въ затрудненіе. Пріятеля, да еще соблазненнаго и приглашеннаго, желаннаго, надо было встрѣчать, а подчиненному надо сдѣлать величественный пріемъ. Левъ Александровичъ не хотѣлъ начинать свои сношенія съ Ножанскимъ съ такого неудобнаго положенія.

Онъ пріѣхалъ въ девять часовъ утра по Варшавскому вокзалу. Ни въ поѣздѣ, ни въ публикѣ не оказалось ни души знакомыхъ. Ощущеніе какой-то чужести произвело смущеніе даже въ его твердомъ сердцѣ.

И почему-то вдругъ стало ему ужасно жаль мягкихъ лучей солнца, которые онъ покинулъ, и когда онъ ѣхалъ съ вокзала въ гостинницу и глядѣлъ по сторонамъ на торопливо бѣгущихъ куда-то какихъ-то сѣрыхъ пѣшеходовъ въ этотъ дѣловой рабочій петербургскій часъ, у него явилось такое ощущеніе, какъ будто онъ навсегда разстался съ своей свободой.

Да, вѣдь, та свобода, которою онъ пользовался въ своемъ родномъ городѣ, была исключительная, ни отъ кого онъ не зависѣлъ и все отъ него зависѣло. Но то было въ предѣлахъ города. Онъ въѣзжалъ въ шумную столицу, въ которой сосредоточены концы отъ нитей, идущихъ изъ всѣхъ угловъ обширной страны. Такъ вотъ, если взять въ свои руки всѣ эти концы, тогда отъ него будетъ зависѣть вся страна. Не одинъ городъ, а вся страна. И это будетъ свобода высшаго порядка.