Канун - [9]
— Моя Стешка сказывала. Лизка с ей — начистоту. «Сколь, говорит, разов в Варшавской гостинице ночевали, и хоть бы поцеловал когда, не только что». Лизка говорит: «Я, говорит, что на угольях, а он — харю к стене. Спать, говорит, мешаешь».
— Молодец! Не курит, не пьет и баб не целует, — смеется Гришка, — «Спать мешаешь»! Козел, а? Как?
— «Спать мешаешь», — усмехается Козел. — Лизка утром — на работу, а он еще дрефить остается в гостинице.
— Будите Павлушку! Опоздает к греку-то, — говорит Женя.
Павлика долго расталкивают. Наконец поднимается. Красный, как мак. Кулаками — глаза. Плечами поводит. Сон долит.
— Баламут говорит — грек к твоим окорокам подсыпается, Павлушка, — спрашивает Женя, — правда это?
— Какие окорока? — зевает паренек.
— Вот какие, — звонко шлепает его по заду Баламут.
— А я думал — телячьи, — просто говорит Павлик.
Все смеются.
— Тебе сколько лет, Павлик? — спрашивает Гришка.
— В Петров день будет семнадцать.
— В Петров? Значит, ты — Петруха? А я и не знал…
— День Петра и Павла, двадцать девятого июня, знаешь?
Павлик собирает судки и кричит, уходя:
— Вечером ждите с пирожками.
— Припрешь? — кричат вслед парни.
— Ага! — отвечает, не оборачиваясь.
— С чем пирожки-то?
— С луком, с перцем, с собачьим сердцем! — выкрикивает, точно продает, Павлик.
Против ограды, через улицу, останавливается у аптекарского магазина и, дождавшись какую-то старушонку, кричит ей неожиданно в самое ухо:
— Го-рячие пирожки-и!
Старушонка шарахается.
Павлик — в восторге. Напугал!
Хохочет звонко, на всю площадь, глядя на озлобленную, стучащую клюкой бабку.
Обессилел от смеха, крышку уронил с судка. Крышка — на панели. Павлик — у стены.
В белом костюме, в белом колпаке, розовощекий, светлозубый — веселый рекламный поварок.
Бодрым эхом — хохот парней у ограды.
Баламут утверждал, что Павлик ничего не понимает.
— С гулькин нос у него понятия нет.
Павлик действительно не понимал иногда такое, что понял бы ребенок.
Шутки, остроты, анекдоты принимал или за чистую монету, или как «заливание» — обман.
Но главное — не понимал страха и боли.
Бывали с ним случаи, удостоверяющие, что он не знал, что такое боль.
Например, из озорства ходил на Пряжку, на Рижский проспект, в Семеновский полк — лез прямо в зубы «неприятелю».
Придет к пряжинцам.
— Здорово, трепачи!
Те во все глаза:
— Павлушка? Покровский? Бей его!
И — понесут.
В участках всегда волынился. Или околоточного дежурного облает, в лицо плюнет.
Бьют нещадно, как людей нельзя бить — бьют.
Однажды пристав остановил его на улице. Утром, в воскресенье. К обедне звонят, а парень — на всю площадь: «Любила меня мать, обожала…»
Безобразие! Пристав его — за рукав:
— Чего горланишь, хулиган?
А с приставом — жена беременная.
Павлик ее — ногой в живот.
Чуть пристав его не застрелил на месте.
Что делали с ним в участке после — неизвестно, но предположить можно все, кроме хорошего.
Когда спрашивали товарищи:
— И понесли же тебя здорово?
Павлик:
— Не помню, здорово или нет. Известно, в Коломенской здорово несут. А положим, не знаю. Черт их знает!
— Как же не знаешь? — приставали товарищи.
— Да вот — не знаю. Чего пристали? Идите и спросите.
— Да ты без памяти был, что ли?
— Зачем без памяти? Я все время пристава крыл почем зря.
Парни удивленно переглядывались, но не смеялись.
Над геройством — какой смех?
Не герой разве человек, избиваемый не по-человечески и через день-два забывший, как били: больно или не больно?
Это не геройство даже, а выше.
Имени этому — нет.
Так и товарищи Павликовы сознавали.
И уважали за это молоденького, с Садовой, из греческой кухмистерской, поварка.
Перед необъятной волей его — преклонялись.
Да и воля ли это была?
Имени этому тоже нет.
Есть, но имя — тайное.
Сказочная какая-то красота, изумляющая, поражающая, в Павлике цветущим цвела садом.
Садом этим роскошным он ограждался от всего, что плохо.
И огражденный — не должен был знать страха, боли и, может быть, всего, что омрачает, старит, изнуряет, убивает человека. Поэтому, насильно приучаемый к водке, табаку — в рот, случалось, вино вливали и совали папиросы, — не привык ни пить, ни курить.
Потому, с девицами ночуя, спал крепко, к стене обретясь.
Огражденный.
И — счастливый, как никто, как само счастье.
И потому знавшие Павлика преклонялись перед ним.
И когда Гришка-Христос называл его красивым, то щеки ли одни розовые, или кукольные глаза имел в виду?
Не другую ли, тайную красоту чувствовал Гришка в хорошеньком поварке?
Гришка-Христос из всех покровских умнейший и начитаннейший.
— Гришка любому студенту очки вотрет! — говорили про атамана товарищи. — Он все книги перечитал, оттого и ослеп.
Гришка действительно знал и читал много, но понимал как-то все по-своему.
Однажды Васька-Пловец слышал, как Христос беседовал с приятелями о книгах, о писателях.
— Самый первосортный писатель — это, братцы, Пушкин. Здорово писал. Все про нашего брата, шпану. Есть у него рассказ в стихах про наших, покровских.
— Брось лепить горбатого, Гришка! — смеялись парни.
— Чтоб я был подлец, если вру. Про Покров, ей-ей! И ловко как! Там у него парнишка, вор-домушник, нанялся к купчихе в кухарки.
— Парнишка? В кухарки? Как же это?
«Вечное возвращение. Повести» – сборник знаковых произведений талантливых писателей 20 – 30-х годов XX века, незаслуженно забытых и практически не публикуемых современными издателями. Целью выхода в свет этой книги является популяризация произведений русских прозаиков классической литературной школы, знакомство с которой особенно полезно при нынешней вакханалии литературных авантюрных проектов.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».
«…сейчас был еще август, месяц темных ночей, мы под огненным парусом плыли в самую глубину августовской ночи, и за бортом был Алаколь».
Роман «Поэма о фарфоровой чашке» рассказывает о борьбе молодых директоров фарфорового завода за основательную реконструкцию. Они не находят поддержки в центральном хозяйственном аппарате и у большинства старых рабочих фабрики. В разрешении этого вопроса столкнулись интересы не только людей разных характеров и темпераментов, но и разных классов.
Книга раскрывает современному читателю панораму жизни нашей страны в годы коллективизации и первых пятилеток. Значимость социальных перемен, которые дала людям Советская власть, отражена в рассказах М. Горького, Л. Платонова, В. Шишкова, Вс. Иванова и других.
К ЧИТАТЕЛЯММенее следуя приятной традиции делиться воспоминаниями о детстве и юности, писал я этот очерк. Волновало желание рассказать не столько о себе, сколько о былом одного из глухих уголков приазовской степи, о ее навсегда канувших в прошлое суровом быте и нравах, о жестокости и дикости одной части ее обитателей и бесправии и забитости другой.Многое в этом очерке предстает преломленным через детское сознание, но главный герой воспоминаний все же не я, а отец, один из многих рабов былой степи. Это они, безвестные умельцы и мастера, умножали своими мозолистыми, умными руками ее щедрые дары и мало пользовались ими.Небесполезно будет современникам — хозяевам и строителям новой жизни — узнать, чем была более полувека назад наша степь, какие люди жили в ней и прошли по ее дорогам, какие мечты о счастье лелеяли…Буду доволен, если после прочтения невыдуманных степных былей еще величественнее предстанет настоящее — новые люди и дела их, свершаемые на тех полях, где когда-то зрели печаль и гнев угнетенных.Автор.
Рассказ Варлама Шаламова «Лучшая похвала» входит в сборник колымских рассказов «Левый берег».