Кантонисты - [83]

— Что, Яроха? — спросил меня ласково хозяин, — больно, болит?

— Нет, — прошептал я бессознательно.

Меня оттерли, влили водки в рот, тепло укутали, и я заснул глубоким сном. Проснувшись, я почувствовал нестерпимую боль в пояснице. Я не мог шевельнуться без того, чтобы не вскрикнуть от нестерпимой боли. Болели также пальцы рук и ног, уши и конец носа. Опять отставной солдат-коновал явился ко мне на помощь.

— Несчастливый малец! — сострадательно смотря на меня, пожалел деревенский врач. — Всякие беды да напасти приключаются ему. Видно под такой уж планидой народился. Что опять с ним случилось? Никак опять лупку задали?

— Ни, ни, Ефимыч, порази меня родимец, коли пальцем тронул.

Хозяин рассказал Ефимычу мои приключения.

— Подь сюда, — подозвал хозяин собаку, — поглажу. Бравый пес у меня этот, — представил хозяин собаку Ефимычу. — Прибежал это он до света, двери скребет да воет, воет так, что мы все глаза продрали. Думаю, беда с Ярохою приключилась. Созвал соседей и махнули в лес. Собака бежит впереди, а мы за нею. Пришли, аж страх взял: Яроха под страшенной сосной как есть прищемленный. Думал, што околел, ан нет, дышит, мы и того…

— Как же это ты, Сильвестр Сидорыч, не хватился мальчугана с вечера? Грешно тебе, брат. Этак душу ребяческую загубишь и перед законом в ответ станешь.

— Не догадамшись, не хватился Ярохи, а то нешто.

— Ну, а твои чего зевали?

— Да сгинь он совсем, — озлобилась старуха. — С этого самого часу, што лешего в избу взяли, все неладно пошло: коровка околела, нечистый всех кур передавил, зверье вот и мерина загрызло.

— Точно, што и говорить! — согласился старый отец хозяина. — Не люб он мне и старухе. Ты, Сильвестр, спровадь-ка его, не по душе он нам, щенок.

— Коли не люб, то казне и отдайте. Кто неволит? — заметил Ефимыч.

— Нече делать, спровадим, — согласился Сильвестр.

— Кабы скорее на ноги поднялся. Помоги, Ефимыч, полечи маленько, аль кровь брось, аль кладь какую ни на есть.

Мне и кровь бросили и кладями лошадиными заливали и мазали чем-то вонючим долгое время, пока, наконец, я поднялся на ноги.

Сильвестр уступил требованию стариков и возвратил Ерухима казне. Мальчик несколько раз менял своих хозяев, но повсюду было одно и то же: самое жестокое обращение, презрение, ненависть, голод, холод и работа не по силам. Наконец, когда ему минуло 18 лет и надо было поступить на действительную военную службу, его и множество подобных ему еврейских юношей отобрали у хозяев, куда они были розданы на прокормление. Все они огрубели и отупели. Радость этих горемык была безгранична, когда они были собраны вместе, когда они увидели перед собою братьев по страданиям. Каждый со слезами на глазах рассказывал о своей жизни у крестьян. Оказалось, что Ерухим был одним из более счастливых. Были такие несчастные, которые всякий раз, когда хозяева их спроваживали, подвергались жестоким избиениям.

В дальнейшем судьба Ерухима сложилась трагически. Уже будучи солдатом, он терпел побои и оскорбления, несмотря на его трезвость и исполнительность по службе. Когда его полк находился невдалеке от австрийской границы, он решил бежать. Но рок преследовал Ерухима до конца. Пограничная стража наткнулась на двух контрабандистов, переводивших его через границу. В гражданском костюме, с подложным паспортом в кармане он был пойман и узнан. Ерухима судили, и он испустил дух под ударами шпицрутенов…

Голодные, терзаемые холодом и вечно истязаемые дети погибали и в деревнях в громадном количестве. Многие принимали православие в надежде избегнуть вражды темных и жестоких хозяев.

Крестившихся перестали временно наказывать, переодевали в новые шинели, крепкие сапоги, освобождали от слишком тяжелых работ; хозяевам повелевали перевести их на жительство в избы, кормить за хозяйским столом и той же пищей. «Закоренелым жидам» на все это беспрестанно указывали, возбуждая в них зависть.

Но бывало также, что иной мальчик, приняв православие и пользуясь некоторыми привилегиями, зазнавался, капризничал, и тогда возникала перепалка между ним и хозяйкой:

— Я крестился, и подавай мне говядины, а не пустых щей, — кипятился мальчик. — Сама, вон, казна награждает за крещение, дает 25 рублей, а ты и подавно должна обо мне заботиться.

— А где ж тебе, жиденок, взять говядины, коли мы сами ее не ядим по бедности нашей? — возражала обыкновенно хозяйка. — Да и вера наша вовсе не продается за сласти, и ты не ершись.

После таких перепалок мальчишки давай жаловаться унтеру за обиду «царских крестников»; унтера накидывались на хозяев, стращали кандалами и вымогали в виде штрафа 1–2 рубля на то, чтобы «отпустить душу на покаяние», и все умиротворялось.

Однажды между ротным командиром, приехавшим на инспекцию, и старостой деревни, где еврейские мальчики были в большом числе, произошел такой разговор:

— А верно ли, барин, народ байт, што жиды об ихнюю пасху пекут мацу не на воде, а на хрестьянской крови, тоись ловят на улицах хрестьянских махоньких ребятишек, закалывают их якобы телят и эфтою-то ихнею кровью и растворяют мацу. Неужто это правда?

— Разумеется, правда. Иуда Скариотский продал же Христа за 30 серебреников. А коли Иуда покусился на самого Христа, так уж нечего ждать путного от Богом проклятых его родичей.