Каннские хроники. 2006–2016 - [3]

Думаю, что совсем не случайно возник кризис такой важной институции фестиваля, как жюри. Это касается в последние годы и Каннского фестиваля. Мы прекрасно понимаем, что жюри составляется отборщиками программ. Они заранее предполагают, кто и как будет оценивать их работу. Такая технология существовала на протяжении десятилетий. Но уже несколько лет жюри не награждает лучшие, по мнению критиков, фильмы. Это порождает разного толка дискуссии: по поводу личности председателя жюри, по поводу различий критериев критического цеха и всех остальных, по поводу самого дара увидеть действительно новый или точный взгляд на мир, время и кино. Председатель жюри должен быть прозорливым и смелым, чтобы – всего лишь один из примеров – выдать главный приз «Жизни Адель» Абделатифа Кешиша.

Понятно, что большие фестивали конкурируют друг с другом. Обидно ли руководству Берлинале, что он не выбрал «Сына Саула» Ласло Немеша – фильм, получивший Гран-при в Каннах, а затем премию «Оскар»? Не знаю. Знаю лишь, что Каннскому фестивалю достается лучшая добыча года. При этом ему чужды так называемые профессиональные разборки («мы первые открыли того или другого»). Канны не озабочены столь обыкновенными, характерными для большинства фестивалей страстями.

Каннский фестиваль вольно или невольно, дав приз или отказав в нем, неизменно поддерживает киноведческие интересы. В этом плане он противостоит не только кинобизнесу, но и влиятельному миру авторов, режиссеров. Критический мир и авторский находятся в последнее время – в первую очередь благодаря Каннам – в полемической оппозиции.

Надо сказать, что наличие или отсутствие наград уже не имеет того значения, которое оно всегда имело. Важным остается лишь одно: предчувствие запросов будущего времени. Это касается эстетики, сюжетов и тем. Таким образом, Каннский фестиваль и творит историю кино, и способствует разведению всех видов так называемых рубрикаций (относительно коммерческого, полукоммерческого, авторского, псевдоавторского) кино, и отвечает за зоны профессиональной ответственности. Бесчисленные интерпретации фестивальных программ в статьях, рецензиях, Сети образуют то рефлексивное поле координат, которое со временем проверяется на прочность. А поскольку речь идет, в идеале, о новом мышлении (или о каких-то существенных в нем сдвигах), то оно – зачастую неосознанно или невпрямую, странным образом, исподволь – захватывает и другие искусства, другие виды деятельности.

Каннский фестиваль никогда – еще один парадокс – не имеет устойчивого прейскуранта критериев для выбора всего того, что для него самое важное. Эти критерии выращиваются, как дети. Это сверхкропотливая работа. В ней ничего нельзя предугадать, рассчитать – только проинтуичить. Поэтому практически любой каннский результат – раритетный.

Национальная принадлежность режиссеров важна, но вполне может в расчет не приниматься. С одной стороны, универсальный киноязык Андрея Звягинцева есть пропуск в Канны и на другие первоклассные фестивали. С другой стороны, национальная укорененность иранских, китайских или филиппинских авторов определяет их допуск в этот мир. Казалось бы, противоположные критерии или, скорее, мотивации ведут к одному и тому же следствию.

В России снимается до 130 игровых картин в год – это довольно много, это большая европейская индустрия. Но в последнее десятилетие в Каннах нашим фильмам места не хватает. Этому положению дел способствует несостоятельная кинополитика, которая – чем дальше, тем больше – не ориентируется на арт-кино. Но при этом – таков российский парадокс – треть снятых фильмов даже в прокат не выходит. Философия выброшенных денег является (уже лет пять) чисто российским ноу-хау. И они – философия и ноу-хау – определяют неконвертируемость российского кино. Особенно в каннском контексте.

В свое время считалось, что Берлинале – самый политизированный фестиваль. Эта репутация была основана на столкновении двух мировоззренческих и социальных систем, между которыми искался некий баланс точек зрения, взглядов, оценок. Однако по большому счету политизированным – но не в узком смысле – является именно Каннский фестиваль. Канны интересует большая политика, отнюдь не связанная с текущими общественными, военными и прочими запросами времени (или дня). Большая политика – это отважная попытка увидеть, предчувствовать с помощью кино ближайшее будущее в разных смыслах этого слова. А это значит – не замыкаться в границах и даже горизонтах настоящего, но обрести способность быть готовым к встрече не с фантомным или мифическим будущим временем.

Каннский фестиваль, несмотря на возникающие порой недоумения по его поводу в какой-то конкретный год или час, сохраняет такое преимущество.

Пасьянсы Тьерри Фремо. Канны-2006

Даниил Дондурей,

Лев Карахан,

Андрей Плахов

Д. Дондурей. В этом году меня заинтересовал вот какой ракурс: на крупнейших кинофестивалях этого года – зимой Берлинском и сейчас, весной, Каннском – российское кино представлено явно не адекватно повышенным ожиданиям патриотически настроенных зрителей. Скажем, президент России на большой пресс-конференции с участием международной прессы говорил недавно о том, что гордится успехами российского кино, а ведь он очень редко высказывается о проблемах культуры. Но наших картин почти нет в конкурсах главных мировых фестивалей. Правда, в нынешних Каннах в программе «Особый взгляд» показали «977/Девять Семь Семь» – полнометражный дебют Николая Хомерики, а таджикскую ленту Д. Усмонова «Чтобы попасть в рай, нужно умереть» объявили «русскоязычной».