Каннские хроники. 2006–2016 - [112]

.

Нерешенным остается только вопрос о том, чего же все-таки в этих свидетельствованиях больше – смысла или его отсутствия?

Возвращение автора, реабилитация реальности

Андрей Плахов

Эта книга построена в основном на материале бесед про Каннский фестиваль, которые мы ведем сначала за ежегодным круглым столом, потом на страницах журнала «Искусство кино» с моими коллегами Даниилом Дондуреем и Львом Караханом. Поскольку я начал ездить в Канны несколько раньше их, хочу наметить как бы предысторию той культурологической драмы, которую мы бурно обсуждаем вот уже десять лет – начиная с 2006-го.

Сюжет моих личных отношений с Каннским фестивалем я бы разделил на две примерно равные части. Первую назвал бы «Конец века – Конец Истории». Вторую – «Начало века – Возвращение Автора». В первой части поместились бы 1990-е годы – эра пламенеющего постмодернизма. Потом возникла бы Пауза Миллениума: кинопроцесс как бы остановился, погрузился в черную дыру.

Потом он вышел из нее, потому что дальнейшее погружение означало бы необратимую смерть искусства. А только касание искусства, пусть мимолетное, поднимает кино от зрелищного аттракциона к более амбициозным высотам. И чем большего достигает коммерческий, сериальный, индустриальный кинематограф, тем более серьезный вызов бросает ему другой – тот, что, за неимением лучшего термина («артхаус» бросим в корзину), мы называем авторским.

Прекрасно помню свое первое впечатление от Каннского фестиваля, куда я попал совсем еще не обстрелянным журналистом в 1989 году – даже не на весь фестивальный срок, а всего на шесть дней. Тогда совсем не было опыта зарубежных поездок, а такой огромный организм, как Каннский фестиваль, требовал адаптации и времени – чтобы хоть в первом приближении понять, что же главного там происходит на фоне безумства кинофанатов, ритуальных восхождений звезд по культовой лестнице и ночных гулянок, длящихся до утра. Было интересно все, и, однако, скоро стало ясно: в Каннах особое значение имеет конкурс, собранные в нем фильмы и приоритеты жюри, в котором особую роль играет президент, или председатель. Стало ясно, что это не просто игра, в которой назначается победитель, но за ней стоит некий глобальный сюжет развития кино как искусства и как медиа.

Понаслышке я знал об интригах, сопутствующих конкурсу, и об опасностях, которые подстерегают недостаточно дисциплинированных журналистов. В 1983 году в конкурсе соперничали два самых амбициозных режиссера авторского кино – Андрей Тарковский («Ностальгия») и Робер Брессон («Деньги»). Хотя Тарковский называл престарелого Брессона своим учителем, оба вели себя как мальчишки и заявляли, что не выйдут на сцену получать приз, если только он будет не главный. В итоге яростной дискуссии жюри разделило между ними Гран-при за творческий вклад – награду в высшей степени почетную, но и впрямь не главную. Кому же досталась вожделенная «Золотая пальмовая ветвь»? Один журналист услышал, что «какому-то японскому фильму» – и побежал поздравлять группу Нагисы Осимы («Счастливого Рождества, мистер Лоуренс»). Те обрадовались, и все вместе выпили саке за победу. Но выиграл другой японский фильм, бывший «темной лошадкой» в конкурсе, – «Легенда о Нараяме» режиссера Сёхэя Имамуры. Другие журналисты уехали в последний уик-энд фестиваля потусоваться на «Формулу-1» и пропустили картину-победительницу, после чего кусали себе локти.

Эта история, помимо прочего, сигнализировала о нарушении того почти божественного статуса, которым неизменно обладало авторское кино в 1960-е и еще в 1970-е годы. Продолжение сюжета «десакрализации» последовало в 1986-м. Правда, отборщики Каннского фестиваля проявили близорукость, увидев в фильме Дэвида Линча «Синий бархат» рядовой мистический триллер. Они не разглядели в нем главной эстетической провокации 1980-х годов, не заметили режиссера, предложившего новый способ изучения реальности средствами китча. «Синий бархат» оказался за пределами каннской программы и потом эффектно прозвучал на молодом фестивале в Монреале. В старых же добрых Каннах в очередной раз «прокатили» Андрея Тарковского с его последним фильмом «Жертвоприношение». Он получил Гран-при жюри, приз оператору Свену Нюквисту, призы ФИПРЕССИ и экуменического жюри, но…

Смертельно больной Тарковский, гуру авторского кино, так и не дождался осуществления своей голубой мечты о «Золотой пальмовой ветви». Она досталась американцу Ролану Жоффе за хороший, но совсем не великий фильм «Миссия» – о государстве иезуитов в Парагвае XVIII века, которое пыталось защитить индейцев от конкистадоров. Позднее мне удалось расспросить Жоффе об этой знаменитой фестивальной коллизии. Вот как он ее прокомментировал: «Между мной и Тарковским разница в том, как мы воспринимаем искусство. Андрей – художник, я же просто рассказчик экранных историй. В то время русскому художнику, который вырвался из Советского Союза, было очень важно быть отмеченным международными призами, получить мировое признание. Ведь у вас в России все еще царил культ Автора с большой буквы. Победа для Тарковского была фантазией, необходимой и недостижимой мечтой. У нас же в английском языке слово “художник” синонимично слову “развлекатель” (“entertainer”). Для меня любой фильм – просто работа».