Кандаурские мальчишки - [17]
Я вцепился в сырую и холодную траву судорожными пальцами и замер, приникнув к земле, ни о чём не думая, но ожидая, что сейчас меня скрутят и куда-нибудь утащат. Вот уже тянут за ногу.
— Мишк, это я о крест запнулся, наверное, бык вывернул.
От простого Колькиного голоса я облегчённо вздохнул и расслаб.
— Побежали. Тётка Матрёна, поди, уж пришла… Или чо ушиб? — Колька на коленях, точно калека, подобрался ко мне.
Я сел. Кресты, чёткие при лунном свете, опять затуманили моё соображение.
— Да, да, — прошептал я. — То есть нет, я не ушибся… Только потерял патроны… Колька, что это там белеет?
— Где?
— Вон…
— Это ж берёза. Да ты не зырь по сторонам-то, не пугайся… Растяпа, потерял. Ищи…
Я боязливо зашарил рукой по влажной траве, оправдываясь:
— Ещё бы. Я через тебя чисто самолётом перемахнул, можно было голову свернуть.
— Ладно, ищи. — И сам он суетливо заёрзал по земле.
Мы были как полоумные, собирающие ночью ягоды.
Я уже озяб. Штаны на коленях промокли, и эта холодная мокрота захватила не только ноги, но отдавалась во всём теле, заставляя вздрагивать и втягивать шею в плечи.
Одного патрона никак не могли найти. Мы истоптали, наверное, порядочный круг — и всё без пользы. Ведь где-то лежит, безмозглый. Я уж про себя бормотал: «Чёрт, чёрт, пошути да отдай!» Колька начал посапывать. И вдруг откуда-то снизу донеслось громко и ясно:
— Кха! — А потом ещё раз: — Кха!
Я попятился и упёрся в Колькин живот. Колька мгновенно и цепко обхватил меня руками, и так мы замерли перед этим звуком.
— Кха-кха, — раздалось уже ближе и чётче.
От моей головы, казалось, остались одни глаза и уши.
Я не боялся, потому что ничего не чувствовал. Я просто всматривался в сумрак, чего-то ожидая. И когда возникло чёрное живое пятно, я даже не вздрогнул. Я упёрся в него взглядом расширенных глаз и, не моргая, следил за ним, пока оно приближалось. Я даже не сразу сообразил, что это — человек, хотя очертания головы, рук и ног разобрал тотчас, как фигура появилась. И вообще я будто стал существом неживым, до того полным было оцепенение и испуг.
Человек поравнялся с нами, остановился по другую сторону могилы с поваленным крестом, кашлянул и пробормотал хрипло:
— …Агитируют-агитируют, дурачьё… — Он сплюнул. — Всё равно крышка всем!
Колька, не выпуская меня из своих рук, удивлённо шепнул:
— Дядя Тихон…
Человек харкнул и пробормотал ещё что-то злобное.
— Дядя Тихон, — окликнул Колька, поднимаясь.
Дядя Тихон, точно падая на спину, метнулся от нас, но тотчас остановился.
— Кто здесь? — спросил он.
— Это мы с Мишкой.
Дядя Тихон медленно, будто подкрадываясь, подошёл.
— Вы? А что вы здесь делаете?
— Патрон ищем. Мишка патрон потерял, так вот мы и ищем. Нас наградили… от имени…
Колька замолчал, потому что дядя Тихон схватил пальцами его голову, повернул лицом к луне и, пригнувшись, стал всматриваться в него своими впалыми глазами.
— Да это мы… мы… — робко уверял Колька.
Дядя Тихон разогнулся и, словно с неба, проговорил:
— Я узнал вас…
— Дядя Тихон, у вас нет спичек?
Тот отрубил:
— Сейчас война, сейчас ничего нет, ничего! — повернулся, глухо, с бульканьем кашлянул и пропал в темноте.
— Чудной какой-то, — прошептал Колька и поёжился.
Он переступил ногами и ойкнул, потом нагнулся и что-то поднял.
— Вот он, Мишка. — И он сунул мне патрон, холодный, как льдинка.
Мы пустились наутёк от этого сумрачного места, от зловещих могильных бугров, от заводных скелетов, у которых сегодня, должно быть, поломался завод.
От стремительного бега у меня зачесались пятки, и даже не сами пятки, а что-то внутри пяток. Перевели дыхание мы только у озера. Оно было тёмным и безмолвным. Силуэты застывших камышей смутно виднелись у того берега.
Шуркин огород упирался прямо в воду. Дом стоял выше, полускрытый подсолнухами. В одном окне колыхался неровный, слабый свет. По межгрядной тропинке мы поднялись к избе и на пороге столкнулись с тёткой Матрёной. Она не удивилась, а только спросила:
— Вы что это задами шляетесь?
— Мы чтоб быстрей, — объяснил Колька.
— Ничего себе — быстрей. Я уж к Дарье успела зайти, а они только что заявляются. Ну, проходите.
Комнату освещала лучина, свесившись с края голого стола. Пламя её пошатывалось, то удлиняясь и коптя, то укорачиваясь и делаясь ярче.
Шурка ползал на коленях, низко наклонившись к полу, как собака, вынюхивающая след.
Когда мы вошли, он поднял голову и тихо произнёс:
— Иголку потерял… И пошто это иголки делают такими маленькими?
— Как Нюська? — спросила тётка Матрёна и тут же, положив на шесток какой-то свёрток, прошла за печку, где стояла Нюськина кровать. Оттуда сказала: — Брось ты елозить-то по полу.
Шурка поднялся и стряхнул пыль со штанин. На одной из них выделялась свежая, неумело пришитая заплата.
— Нюська бегать будет — наколется.
Он ещё раз глянул на пол, выдвинул лучину, чтоб огонь не тронул стола, и подошёл к нам:
— Поди, весело было?
— О! — начал Колька, но я прервал его, тряхнув за штаны.
— Нет, — чуть не брезгливо протянул я. — Фашист по сцене — как это… как супоросная свинья. Ну и… собраньичали… В общем, глянь. — И я протянул ему патроны.
Шурка быстро схватил их, неуверенно потряс, подскочил к лучине, со всех сторон осмотрел и проговорил, сложив губы воронкой:
