Канареечное счастье - [41]

Ну и что здесь, собственно, объяснять? Обманулся я, понятно, в своих мечтаниях. Как сели мы в железнодорожный поезд, помещик сразу переменился.

— Ты, — говорит, — Кукуреков, не мотай. Потому, в случае чего, могу я тебя в тюрьме сгноить. И в кандалы могу заковать. Израсходовался я на тебя, и должен ты себя окупить.

И пощупал он меня, между прочим, руками.

— Слабый, — говорит, — у тебя мускул. Почти без пользы я тебя приобрел.

Растерялся я при этом разговоре. И разумеется, отвечаю:

— Постараюсь приложить все свои силы на пользу вашего учреждения, которое мне оказало честь.

Отвернулся от меня помещик и уж больше не говорил всю дорогу.

Долго мы ехали, что-то около суток. Одна за другой станции пробегали мимо. И не успел я тогда рассмотреть хорошо Европу.

Наконец вылезли мы на окончательной станции из вагона. Смотрю — степи вокруг, и даже не видно никакого возвышения вроде горных хребтов или склонов. Совершенная плоскость квадратных метров. А между тем бричка уже нас ожидала, и выехали мы моментально в дорогу.

Кончалась зима, и ясное было утро. Жаворонки пели в синеве небес, и снег кое-где оттаял. Остановился кучер — лошадям хомуты поправлять. Теплый шумит в ушах ветер, и былинки сухие качаются на меже…

Вот так же точно, думаю, с папенькой мы ходили когда-то гулять. И весна такая же была… Очень любил папенька степные просторы. «Я, — говорит, — здесь как рыба — фибрами своими дышу».

Неужто все это было когда-то? И сколько уже лет прошло… И какие неаккуратные годы!

Размечтался я о философских темах. И вдруг кричит помещик:

— Слезай, слезай, Кукуреков! Приехали!

Действительно, вижу, усадьба стоит и повсюду на деревьях вороньи гнезда. И почему-то из школы вспомнилось: «Цвел… надеван… запечатлен…» И о седлах припомнились грамматические ошибки…

А помещик кричит:

— Слезай, бес тебя возьми!

И неделикатно так со мной обошелся. Подзатыльника дал.

Спрыгнул я на землю. Во дворе стояла бричка. Грязный был двор, и навоз повсюду валялся. Повел меня помещик сразу в конюшню для лошадей. Неаккуратная то же самое была конюшня. Дыры виднеются в крыше, а на полу сплошное болото.

— Ну, — говорит, — Кукуреков, здесь твоя будет квартира. Устраивайся, как тебе будет уютней. Я же не люблю вмешиваться в частную жизнь.

Остался я один в конюшне и присел на старом мешке. И лошади мной заинтересовались: головы поворачивают в мою сторону — смотрят. Может быть, и у них, думаю, есть свои лошадиные мечты…

Однако хотелось мне еще взглянуть поскорей на хозяйство. На земледельческие орудия производства и вообще на домашних скотов. Вышел я из конюшни и пошел в конец двора.

Гляжу, свинарня устроена и свиньи лежат преспокойно. Поразился я довольным видом свиней. Действительно, сытые свиньи. Наша русская свинья куда выглядит небрежней. Худая наша свинья, и беспокойства в ней много. Роется она постоянно в чем попало и оттого, вероятно, худеет. А европейская свинья сохраняет всегда полное спокойствие характера и потому зарастает салом. И постороннему становилось ясно: нужно изменить в России породу отечественных свиней. Вот и тогда задумался я над этим вопросом. И вдруг меня кто-то взял за плечо. Оборотился я — девка стоит кухонная. Бессмысленное у нее было выражение на лице, и, кроме того, непозволительно смеется.

— Вам, — спрашиваю, — что угодно?

Фыркнула она совершенно коровьим образом.

— Иди, — говорит, — сухари кушать!

Тут уж я возмутился.

— Ваши манеры, — говорю, — напоминают мне последний сорт обращения в питейных трактирах.

А она еще пуще смеется и даже фартуком закрывается. «Экое, — думаю, — несознательное существо!»

Пошел я за ней на кухню и поразился. На самом деле, предлагает мне воду и сухари. Однако с вежливостью говорит:

— Садитесь обедать.

Посмотрел я на сухари и на воду, не по себе мне сделалось.

— Какой же, — говорю, — это обед?

Вижу, не понимает она совершенно заданного ей вопроса.

— Обыкновенный, — говорит, — это обед. А в праздник еще и картошку дают.

«Ну, — думаю, — Кукуреков, здесь ты не потолстеешь!»

И опять-таки мысль шевельнулась: «Надо и отсюда бежать».

Засела у меня эта мысль в голове крепче стенного гвоздя. И бывало, поишь коней у колодца или коровам корм задаешь, а сам представляешь себе всякие центры Европы. И уж нет удержу для мечтательных грез. Разволнуешься… И работаешь как-то совсем машинально.

Приходил помещик иногда посмотреть на мою работу. Раз пришел чрезвычайно сердитый:

— Ты это зачем в конюшне картинки повесил?

Уставился на меня глазами и хлыстиком сапоги обчищает.

— На чердаке, — говорю, — отыскал я эти картинки. Все равно без пользы валялись.

Рассвирепел помещик:

— Отвечай на прямой вопрос. Зачем повесил?

— Для аккуратности, — говорю, — я их повесил и для процветания искусства.

Выругался помещик.

— Болван, — говорит, — ты, хоть и бороду носишь!

И уж стал он ко мне придираться по всякому фактическому случаю и даже без уважительной причины. Не стало мне жизни от его придирок. Например, однажды, приказал он взнуздать молодую кобылицу для прогулки при помощи верховой езды. Взял я в руки уздечку и никак не могу разобраться. Английская была уздечка, на особый манер. И так обернешь ее, и этак — ничего не выходит. Только лошадь сморил. А помещик уже, понятно, увидел и сам подошел.