Канареечное счастье - [36]

— Тише, — шепчет. — Конный разъезд поблизости.

И прижались мы с ним к самому забору. Проехали мимо нас красноармейцы, и опять стало тихо. Только собаки по-прежнему воют.

— Пойдем, — сказал Гришка. — Нельзя терять времени.

И повел меня через сады к реке. Спотыкался я, прыгая через углубления на земной коре, и раз даже на дерево наскочил. А Гришка Цыган идет себе, нигде не сворачивая, как в полдневное время. Так мы подошли к самому берегу.

— Теперь ни слова, — говорит Гришка. — Услышу что — сам тебя первый зарежу.

Ступили мы на ледяную поверхность воды. Тихая была ночь, чуть снежок порошил. И звездное сияние разлилось в небе. Слышал я только собственное сердце и то, как Гришка дышал своими легкими, следуя рядом. Вот уж и лес приблизился, тень от него на речку упала. Прибавили мы ходу. Почти бежим. На глазах вырастает лес и делается все темнее. Наконец хлестнуло меня по щеке веткой.

— Пришли, — сказал Гришка. И сел на пенек.

Гляжу, вынимает табашницу и вертит цигарку. Не поверилось мне от радости.

— Неужто, спрашиваю, заграница?

— Европа, натурально, — говорит Гришка. — Румынское государство.

Огляделся я по окружности — все как будто у нас. И земля такая же самая, и породы древесных растений… А Гришка между тем покурил и поднялся с пенька.

— Ну а теперь, — говорит, — следует за все расплатиться.

Вытащил я моментально кошелек.

— С удовольствием, — говорю. — Получайте за вашу услугу.

Взял Гришка золотую монету и кольцо мое то же самое на палец надел.

— А теперь, — говорит, — скидай пальтишко.

Удивился я:

— Это зачем? Мне совершенно не жарко.

Подошел он ко мне, глазом своим уставился.

— Тебя, — говорит, — что… два раза просить надо?

Глянул я на него и мигом скинул пальто. И заторопился, понятно.

— До свидания! — говорю. — Мне надо спешить.

А Гришка уже за рукав тащит:

— Раз поспешаешь, так скидай живее пиджак. Все равно в пиджаке не пущу.

Взмолился я:

— Пожалейте! Простудиться можно без пиджака.

— Ничего, — говорит. — Не простудишься.

И сам с меня пиджачок сбросил. Отчаялся я безысходно. Как в таком виде явлюсь среди общественных кругов? И холод стал проникать, затрясся я от озноба.

Однако повернулся, пошел по дорожке. Вдруг как закричит Гришка:

— Ты куда? А штаны позабыл?

Стал я, как статуй. Язык у меня отнялся.

— Скидай штаны! — говорит Гришка. — Или я должен сам тебя раздевать?

И такое на меня нашло безнадежное состояние… Скинул я штанишки беспрекословно. Подуло на меня ледяным холодом, до костей проняло. А Гришка, понятно, одежду мою на руку себе повесил и другой рукой стал меня щупать. И выругался при этом грубо.

— Две пары, — говорит, — белья на нем. Фря сопливая! Тоже, интеллигенция называется! Барин, который настоящий, тот и по восемь пар на себя надевает.

Ничего уж я ему не ответил. Скинул бельишко свое и ботинки расшнуровал. Носки Гришка в карман себе сунул. И заметил он внезапно на шее моей крестик — маменькино благословение. Упал я тут перед ним. Прямо в снег зарылся голыми коленками.

— Уж хоть это, — говорю, — оставьте. Потому для вас это нестоящая финтифлюшка, а для меня священный предмет вечерней молитвы.

Усмехнулся Гришка.

— Я, — говорит, — тоже не богохульник. Может, — говорит, — и я молюсь. Откуда ты знаешь? А какому Богу — неизвестно. У каждого теперь свой Бог.

И снял он с меня крестик нательный. И вдруг говорит:

— Разинь свою пасть!

Не понял я его. Уже и соображать не могу вследствие холода — весь посинел. Прикрикнул Гришка:

— Ротягу свою, — кричит, — открой! Тебе говорю!

Открыл я поспешно рот. Стал мне Гришка зубы рассматривать. Смотрел, смотрел, и даже плюнул с досады.

— Мерзну, — говорит, — я только с тобой задаром. Все у тебя зубы свойские, ни одного настоящего. У иного хоть денег нет, так зубы ему золотые выломаешь. А ты, — говорит, — просто тля бесполезная.

Потерял наконец и я полное присутствие духа. Подбежал к нему.

— Разбойник, — кричу, — ты, а не человеческий индивид! Нет в тебе никаких идеалов и даже потерянный ты субъект! Нагого ты меня пускаешь по миру и стыдливость людскую не пожалел.

И заплакал я от досады. К дереву прислонился сухому. А как поднял голову, не было уже Гришки Цыгана, — как ветром его сдуло. Только лес шумит повсеместно и снежок порошит. И лунный диск уже показался из-за тучи, все осветил, как днем. Зуб на зуб не попадал у меня от холода. Побрел я по дорожке лесной, с ноги на ногу перескакиваю по мерзлым кореньям. В самую гущу залез. И остановился.

«Вот, — думаю, — и конец земного существования».

Рук уже вовсе не слышу, задаром они по бокам болтаются. И ноги отяжелели, подогнуть коленок нельзя.

Вышел я на полянку. Чистый на ней лежал снег. И луна ярко проглянула из-за облака. Вижу, прыгает за мной по снегу куцая тень. Совсем этакий ничтожный человечишка в голом виде. «Неужто, — думаю, — я это прыгаю?» И хоть замерзал совсем, а явлению поразился. Шаг ступлю — и тот за мной неустанно следует. Остановлюсь — и эта финтифлюшка куцая остановится. И стало в ушах что-то звенеть. Прямо-таки малиновым звоном. Опустился я в снежный сугроб. Звенит по-прежнему. Ясно так звенит поблизости и вроде колоколов. А луна качается в небе — туда, сюда. Закрыл я глаза. И моментально вспомнил. Вдовушка еще говорила про монастырь женский за речкой. Это в нем звонят к ранней обедне. Однако подняться никак не могу. Застыл окончательно.