Канареечное счастье - [33]

И подписано:

«Народный атаман Добувай Воля».

Растерялись мы от подобной бумаги. И город весь всполошился. Купец Спиридонов даже дом обложил перинами.

— Все-таки, — говорит, — хоть пуля не пробьет…

А только вместе с домом разорвало его на части, как начали палить из пушек. И такая поднялась битва — вовек не захочу повторения. Попрятались все, кто куда мог. Я у мадам Огуречкиной устроился. Агромадный был у нее погреб, вроде как у пещерного обитателя. И студент Голопятов, Андрей Иваныч, здесь же сидел, и муж ее, Иван Иваныч. И еще племянница их — Вера Никитишна. Составилась целая семья.

Сидим мы это, понятно, при лампочке, друг к дружке прижавшись. А наверху, над нами, сплошное пекло — гремит, гудит… Только ввечеру говорит вдруг господин Огуречкин:

— Не могу я без чая жить. Надо самовар принести сверху.

— Что ты себе думаешь? — воскликнула мадам Огуречкина. — О каком чае может быть речь в настоящее историческое время?

А он на своем уперся:

— Принесу, да и только.

И действительно, полез он наверх, почти что на животе. Прямо-таки как гадливое животное, вроде змеи.

— В экую тьму полез! — ужаснулась мадам Огуречкина. — Упорный человек.

Замерли мы в ожидании его обратного возврата.

Проходит минута, другая, а его все нет. И вдруг появляется веселый такой и самовар в руках держит.

— Ну, — говорит, — поздравляю. Занят уже наш город. Только кем — неизвестно. А наверху, между прочим, светло, как днем. Потому все окна у нас разбиты и дом напротив горит.

На самом деле, стало понемногу стихать.

— Теперь уж и я полезу, — сказал Голопятов Андрей Иваныч.

Разволновалась барышня наша:

— Не смейте! Я вам запрещаю!

— Нет, — говорит, — полезу. Не могу же я при дамах поправлять свой туалет.

Смутилась барышня, Вера Никитишна. Однако упрашивает:

— Голубчик! — говорит. — Прошу вас, останьтесь!

А только не послушался ее Андрей Иваныч — полез.

— Ах, убьют его! — говорит Вера Никитишна. — Предчувствие у меня такое.

Сообразил я, понятно, что брачную пару они из себя представляют, и стало мне жалко ее.

— Успокойтесь, — говорю. — Нет основания для выведения таких печальных умозаключений. Наоборот, — говорю, — все предыдущие факты свидетельствуют о противном.

А она головой качает:

— Убьют его непременно.

И вдруг возвратился Андрей Иваныч.

— Вот и я, — говорит.

Тут уж не выдержала барышня — сама ему на шею бросилась.

— Андрюша! — кричит. — Зачем безрассудное геройство? Сохраняйте себя для России и сидите, пожалуйста, в погребе.

А он усмехнулся и за подбородочек ее ущипнул.

Умилило меня такое взаимное отношение. И опять-таки вспомнил: «Кто же меня утешит в беде? И кому вообще я нужен? Была вот маменька, и нет ее теперь совершенно… Лучше бы пуля меня какая пронзила, чем так прозябать». Грустные полезли в голову мысли. А жизнь готовила новую судьбу.

Говоря короче, начались у нас в городе постоянные сражения. Каждый день обязательно кто-нибудь сражался. И только один раз без артиллерии обошлось. Это когда Махно заходил. Шашками он по большей части действовал.

И однажды орудие на нас испытали морское. Матросики возвращались домой. Тогда же, помню, театр сгорел… И кто только не был у нас за это время. И украинцы к нам заходили, и добровольцы. И вообще разные народные атаманы. А под конец явились большевики. Долго они обстреливали город перед своим приходом. Господин Огуречкин даже трубу печную приладил в погребе.

— Надо бы, — говорит, — и плиту сюда притащить. Скучно мне жить без домашних ватрушек.

Однако при большевиках стрельба поутихла. Только из винтовок, разумеется, стреляли еще и днем и ночью. Вылезли граждане из погребов на свежий утренний воздух. А которые по боязни не вылезли, тех большевики сами вытащили, силой. И пошли по городу обыски и аресты. Неаккуратное это было время, и очень я тогда раздражался.

Пришла, помню, раз утречком ко мне женщина простого звания.

— Здравствуйте, — говорит, — господин Кукуреков!

Удивился я, откуда бы знала. А она объясняет:

— Маменька ваша покоится у нас на кладбище.

— Очень приятно, — говорю. — А только чем могу послужить?

Заплакала тут вышеназванная женщина.

— Спасите, — говорит, — мужа. Могильщик он. Большевики его арештовали.

— Да как же, — спрашиваю, — могу я его спасти? И за что его все-таки арештовали?

Утерла она платочком глаза:

— За контрреволюцию его арештовали. За адмирала морского Крутолобова.

Подивился я еще больше. А женщина говорит:

— Боязно нам было выходить из сторожки нашей во время боев. И как стреляли из артиллерийских пушек, то разворотило при помощи военного снаряжения много старинных могил. И вот из одной могилы адмирал обнаружился. Шкелет, собственно, адмиральский. А только в погонах лежит и шпага при нем офицерская… Увидали большевики и раскричались на мужа:

«Ты, — говорят, — контрреволюцию развел! Золотопогонников показываешь! Белую дворянскую кость выставляешь!» И арештовали его, понятно, без всякой причины.

Стал я успокаивать плачущую женщину.

— Потерпите, — говорю, — мадам. Потому адмирал морской виноват в этом, а вовсе не ваш законный супруг. И по моему разумению, скоро вашего мужа отпустят из камеры.

Ушла от меня эта злосчастная женщина, а наутро узнал я: действительно муж ее был казнен судебной властью через физическое уничтожение тела.