Канареечное счастье - [30]

— Отчего же, — говорит, — не отвечаете на заданный вам вопрос? Когда я дождусь наконец ответа? Или хотите еще подумать?

Однако как молчал я, оторопевши, стал он надо мной насмехаться:

— Ничего вы не знаете. Полная у вас неуспешность.

Смутился я совершенно.

— Уж вы меня, — говорю, — простите.

Замечаю, нахмурился старичок и брови насупил.

— Все вы, — говорит, — так… Простите и прочее. А кто виноват? Я вас спрашиваю. Кто виноват? Или, может, по-вашему, я виноват?

И глазами в меня уставился.

— Нет, — говорю. — Я вас ни в чем не виню.

Подскочил он ко мне и руками потряс.

— Молодой, — говорит, — вы еще, чтоб меня обвинять. Молоко у вас не засохло. А только, чтоб знали, был я директором. В благородном институте для разных девиц. Посвятил себя им и отдавался с любовью. Матерей вам готовил… И теперь вот с коровами еду. Вследствие чего? По какой причине?

И вдруг как закричит:

— Отвечайте на заданные вопросы!

Смутился я еще больше.

— Извините, — говорю. — Не могу на это ответить. Должно быть, — говорю, — и вам разрешили местопребывание в скотском вагоне.

Тут как вскипятился он и даже ногами затопал.

— Это, — кричит, — революция допустила! Потому как есть я статский советник, то ордена у меня повсеместно и, кроме того, на шее. А только, — говорит, — ничего вы все равно не поймете. Садитесь моментально на место.

Присел я на краешек яслей. «Экий, — думаю, — сердитый субъект!»

Тут вдруг подъехали мы к какой-то станции. Уже светало, и петухи оглашали воздух. Замолчал старичок. Стало и меня клонить к сновидениям. И только было закрыл я глаза — промычала корова. Кроме того, слышу, стучатся снаружи.

— Товарищи! — кричат. — Отоприте!

Подошел я было к двери, но старичок стал на дороге:

— Не пускайте никого. И так дышать нечем.

— Не могу, — говорю, — не пустить. Потому как есть это звериный вагон, то каждый имеет полное право.

И как открыл я, понятно, дверь, появились моментально солдаты. Сами вошли и пулемет за собой втащили. Затих мой старичок совершенно, даже в угол забился. А солдатики оказались очень спокойные пассажиры.

— Не беспокойтесь, — говорят. — Мы никого больше в вагон не пустим. Бомбы у нас имеются для подобных случаев жизни.

И на самом деле, никого они к нам не пускали. Только, бывало, подъедем к станции, сейчас же к дверям пулемет подкатят.

— Не подходи! — кричат. — Стрелять будем!

Так вот и доехал я с ними совершенно спокойно до самой Москвы. И забилось у меня сердце. Дух захватило. Ведь как-никак почти что домой добрался. Разволновался я… И не рассказать этого своими словами и даже при помощи чернильных принадлежностей и пера.

6

Знавал я уже здесь, за границей, в Европе, одного старичка эмигранта. Очень хороший был из него писатель. Сам беленький такой, бородка клинушком — очаровательный господин. И семья у него то же самое очаровательная была… Только я все это к тому говорю, как иные умеют описывать.

Бывало, усядемся за вечерним чайком, начнет он читать свое печатное произведение. И ей-Богу, заплачешь! Потому о грезах пишет главным образом и вообще о мечтах…

И жена его такая умилительная старушка.

— Подожди, — говорит, — Степа. Платочек достану. Хоть и седьмой я раз это самое слышу, а все-таки безотрадно.

А он это, как дойдет до соловьев, сам прослезится.

— Не могу, — говорит, — про соловьев читать. Юность свою вспоминаю и, кроме того, березы.

Да, хорошо писал. Слог у него был такой, что невольно заплачешь. А я вот и рассказать не могу обстоятельно насчет своей жизни.

А почему? Исчезла поэзия из души. Сердце мое охладело. Так еще представляешь себе некоторые картины… Дерево какое-нибудь припомнишь или махровый цветок… Но выразиться до конца не умеешь.

Что расскажу, например, о прибытии в родительский город?..

Как опишу гражданскую обстановку? Галок, конечно, помню, потому крикливая птица. Галдели они повсеместно, совершая полет. И помню еще, извозчики выражались перед вокзалом… И как подъехал я к нашему домику — госпожу Огуречкину встретил. Не узнала она меня, как снял я фуражку.

— Вам, — говорит, — кого здесь угодно?

— Арина Васильевна! — говорю. — Неужто я так физически опротивел?

Вскрикнула она моментально:

— Не может быть! Это не вы!

— Нет, — говорю. — Это я.

А она головой качает:

— Не вы это… Не вы.

Посмотрел я через заборчик, вижу, в домике нашем ставни закрыты.

— Что, — спрашиваю, — спит, должно быть, маменька после обеда?

Вздохнула тут тяжко мадам Огуречкина.

— Она, — говорит, — и после ужина спит.

— Ну, это пустяки. У старушки, — говорю, — день большой. Им только бы утром возиться да чаи распивать.

Еще раз вздохнула мадам Огуречкина:

— Вы не пугайтесь. Ничего нет такого. А только она и утречком спит. И самоваров не ставит. И вообще прошло уже полгода времени, как мы ее схоронили в сырой земле.

Шатнулся я, понятно, на месте. Кольнуло меня. «Эх, — думаю, — маменька!»

И как держал я в руках калоши, бросил их моментально на землю. «К чему, — думаю, — теперь подобная финтифлюшка? Даже обидно в такое печальное время и оскорбительно для души».

И что меня особенно поразило: как вошел я во дворик наш, то же самое слышу, пчелы гудят, и вишня в цвету качается. И тишина… Где-то с балкончика, слышу, оратор кричит: