Канареечное счастье - [163]
— Я предлагаю высказывать желания! — воскликнула Наденька. — Господа! Кто за желания, подымите руку!
Вместе со всеми Кравцов машинально поднял руку.
— Пусть каждый расскажет необыкновенную историю! — взвизгнула Леночка.
— Идет! — подхватили остальные.
Вокруг шумно зааплодировали. И вдруг Наденька указала на Кравцова.
— Пусть расскажет он первый, — предложила она с лукавой улыбкой.
— Браво! Пусть расскажет он! — зашумели голоса, и все головы повернулись в его сторону.
Кравцов от неожиданности даже встал с места и почему-то (о, как это было глупо, он сам сознавал) вежливо поклонился. Впрочем, он сейчас же стал неумело и сбивчиво протестовать. Он объявил, что не знает ни одной подходящей истории, что не привык говорить публично («И это тоже глупо — насчет публичности», — пронеслось у него в уме), что он просит кого-нибудь другого. Он взглянул на Леночку, сжатую узким платьем и выпирающуюся из него, как пасхальный кулич. Но та визжала вместе с остальными:
— Пусть он расскажет, пусть расскажет!
Наденька глядела на него смеющимися и чуть расширенными глазами. Зализанная голова ее соседа наплывала на Кравцова иллюстрацией из Брэма… «Бобр на отмели… вот откуда, — вдруг вспомнил он «Жизнь животных». — И как это Наденька может с таким?.» Но вокруг настойчиво требовали:
— Расскажите историю! И никаких отговорок! Вы не имеете права отказываться, раз просят дамы!
Дыша зубной пастой, к нему склонилась перезревшая хозяйка.
— Миленький, расскажите. Ну что вам стоит? — Она тормошила его за рукав, ощупывая, как цыпленка. — Что вам стоит?.. Какой-нибудь пустячок…
Он чувствовал себя совершенно смущенным.
— Пожалуй… если хотите… я могу… — запинаясь, начал Кравцов. — Но это очень незначительно… И малоинтересно… уверяю вас…
— Валите! Рассказывайте! — закричали со всех сторон.
— Это из моих скитаний, — объяснил Кравцов. — Но, право, пустяки… Из того времени, когда я пытался перейти советскую границу.
Он встретился глазами с Наденькой, но тотчас же отвел их в сторону: ему было стыдно перед ней за свой стыд и смущение. И что всего хуже, он чувствовал, как против воли у него начинают дрожать губы мелкой и неприятной дрожью, а под левым глазом, чуть в сторону от нижнего века, что-то стучало и прыгало, как молоточек. «Вот она, неврастения», — думал он, борясь с охватившим его волнением. И в то же время он уже видел то, о чем собирался рассказать, но видел во всех подробностях, и, может быть, именно поэтому ему было трудно передать словами встававшую перед ним картину. Он видел пограничный городок, весь пронизанный галочьим криком, сдуваемые набок голубые хвостики дыма над прокопченными трубами, заборы и деревья, и вдоль заборов цепкую зелень крученых паничей с вкрапленными в нее цветами… «Но о цветах бессмысленно, — подсказывало сознание. — О галках и о цветах не стоит…» Он попытался сосредоточиться на простых и грубых фактах. И все же вставал летний день, и в нем, как в голубой раме, придорожные сады и огороды. Сияет солнце. Шевелятся растения… Пчела заползла в граммофонный раструб цветущей тыквы и оттуда поет Шаляпиным. На ножках ее желтые бутафорские шаровары… «И о ней, о пчеле, тоже было бы бессмысленно», — быстро неслось в уме.
— Видите ли… уже летом прошлого года я хотел перейти границу, — сказал наконец Кравцов, комкая и разрушая воспоминания. — Я очень голодал в то время. — Он взглянул на Наденьку, но она сидела, опустив вниз голову, и ему не было видно ее лица. — Я очень голодал и хотел в Румынию, — неуклюже ворочал словами Кравцов. — И однажды я заблудился на берегу Днестра. Но вскоре мне повстречался военный в буденновском шлеме. Я его принял за простого красноармейца и потому откровенно попросил указать мне дорогу. Я даже пообещал ему отдать свои сапоги… — Наденька подняла голову и с видимым интересом взглянула на Кравцова. — Но я совершил ошибку, — признался он. — Это не был красноармеец. Это был начальник Особого отдела пограничной охраны.
Последовал взрыв бурного смеха. Леночка взвизгнула, покачнувшись на стуле и нелепо вскинув руками. Даже хрупкое существо, сидевшее по правую руку от Кравцова, хихикало в кружевной платочек, распространяя по комнате благоухание фиалок. Наденька рассмеялась вместе с остальными, но быстро успокоилась и теперь глядела на Кравцова пристально и внимательно.
— Тогда это не было смешным для меня, — сказал Кравцов, с недоумением оглядывая окружающих. — И мне пришлось просидеть в Чеке четыре месяца.
— Но как же вас, вообще, освободили? — спросила Наденька, с трудом подавляя улыбку.
— Они признали меня ненормальным. Сначала думали, что я был пьян. Но потом решили, что я сошел с ума и выпустили как умалишенного.
Новый взрыв смеха последовал за его словами. Прилизанный молодой человек застыл в наглом оскале и ржал шахматным коньком, беззвучно и вызывающе. Кравцов опустился на свое место.
«Как, однако, все вышло глупо, — думал он, мучительно краснея и не решаясь поднять глаза. — Я не сумел рассказать, и поэтому вышло глупо. И теперь они будут долго смеяться. А Наденька может подумать, что я очень не умен, очень не умен», — мучился Кравцов, в волнении похрустывая пальцами и глядя вниз на слинявшие полосы крашеных половиц. Он был бы рад превратиться на это время в какую-либо мелкую букашку и залезть в пыльную щель. «И там лежать постоянно рядом с обломком иглы, — думал Кравцов. — Рядом с обломком… и чтоб Наденька наступила ногой…» Но в то же время он ощущал в душе какую-то свою, ему самому не совсем ясную, правоту. «…Пусть думают… но я знаю… и я знаю иное…
