Канада - [143]

— Тут я от тебя сильно не отличаюсь, — сказал я. — Все-таки мы с тобой люди одних лет.

— Да, но ты не знаешь, как часто это оказывалось правдой. Для меня, понимаешь? Полгода — это целая жизнь. — Взгляд ее был холоден, челюстные мышцы так и ходили под желтоватой кожей, язык беспокойно метался во рту.

— Не знаю, — согласился я.

— Ладно, — сказала она и снова вздохнула — безропотно.

Прежде она вздыхала только от нетерпения.

— Я изо всех сил стараюсь противиться постепенному умиранию. Оно, может, и не заметно. Но я стараюсь. Я чувствую себя так… — она взглянула на ключи, торчавшие из гнезда зажигания, тронула один из них пальцем, и ключи бессмысленно звякнули, — иногда чувствую, что настоящая моя жизнь еще даже не началась. Ту, что я прожила, ты, наверное, назвал бы стандартной. Но ты тут ни при чем. В то лето я ушла из дома, потому что сама этого хотела. Помнишь?

— Да, — ответил я. — Очень ясно.

Так и было.

— Ты жалеешь о том, что не завел детей?

Она смотрела на улицу, по которой проезжал мимо нас большой, направлявшийся к торговому центру автобус, окна его заполняли женские лица, все как одно обрамленные коротко остриженными волосами. Бернер выключила мотор и печку. И мы услышали шум движения, приглушенный, но ровный.

— Нет, — ответил я. — И никогда об этом не задумывался. Наверное, на детей я и без того насмотрелся вдосталь.

— Выходит, нами наш род и заканчивается, — торжествующе объявила она. — Линия Парсонсов обрывается здесь, на парковке «Эпплби». Почти.

— Вот и мы с Клэр говорим то же самое.

— Как тебе кажется, хорошую жизнь ты прожил? То есть кажется после того, что я рассказала тебе о моей? Если скажешь — хорошую, я не расстроюсь. Только рада буду.

Она повернулась ко мне, и в этот миг лицо ее никакой натуги не выражало, наоборот — облегчение. Вот так оно теперь и будет смотреть на меня, всегда.

— Я принимаю ее, — ответил я. — Полностью. Я даже жену себе выбрал правильно.

— Мы все ее принимаем. Это не ответ. — Сухие губы Бернер наморщились, она недовольно оглянулась на автобус. — Выбирать-то нам не приходится.

— Ну, в таком случае, да, — сказал я. — Я прожил хорошую жизнь.

Вообще-то я не был уверен, что именно так и думаю.

— Я твоя старшая сестра, — любовно произнесла она и хмыкнула. — Ты должен говорить мне только правду, всю правду. Иначе я вернусь и буду являться тебе по ночам.

Она улыбнулась сама себе, потянула вверх ручку двери и снова начала, постанывая, вытягивать ноги из-под руля.

— На сей раз справлюсь сама, — сказала она.

Разговор закончился, больше мы этой темы не касались.

В «Эпплби» мы сели у окна, из которого видна была старая машина Бернер, покореженная куда сильнее, чем мне показалось с первого взгляда, — даже ее миннесотский номерной знак и тот был погнут, а одно заднее крыло оторвано. Других таких машин на стоянке не было.

Бернер вроде бы повеселела, оправившись от нашего мрачноватого разговора, — похоже, это шумное, наполненное назойливым гомоном телевизоров и набитое китчем заведение было именно тем, что ей требовалось, умело отвлекать смертельно больных людей от мыслей об их бедах. Лилового, нуждавшегося в чистке пальто Бернер не сняла.

Она вынула изо рта жвачку, завернула ее в уголок бумажной салфетки и положила на подоконник. Когда подошла официантка, Бернер заказала мартини и мне посоветовала, сказав, впрочем, что пить его не сможет, не позволяют лекарства. Ей просто нравилось сидеть, как в прежние времена, перед бокалом, готовым в любую минуту совершить свое маленькое волшебство. Я попросил принести мне бокал вина, надеясь, что смогу с его помощью и расслабиться, и воодушевиться.

— Я говорила тебе, — начала Бернер (пластиковый пакет она поставила рядом с собой), — что не собираюсь кончать с собой? Забыла. Химия — страшная дрянь.

— Разговора такого не было, — ответил я. — Но мне приятно это слышать.

И поднял бокал с вином, словно желая выпить за ее здоровье.

— Для семьи из четырех человек довольно и одного самоубийцы, — сказала она.

Нам было в то время всего по шестнадцать лет, а положение каждого было таково, что ничего-то от нас не зависело. Сведения о том, где покоится наша мать, — вот еще одно, от чего я «отказался».

— На самом деле я на них не зацикливаюсь, — продолжала Бернер, водя пальцем, — я вдруг заметил на нем почти выцветшую татуировку, маленький крестик, — по ножке своего бокала и листая меню с красочными изображениями блюд, которые здесь можно было заказать. — Хотя иногда вспоминаю о них и об их большом ограблении. (Последние слова она выделила.) И мне хочется смеяться. Такой фортель способен выкинуть каждый. Но для нас он стал событием нашей жизни, верно? Большой-пребольшой пиздец и куча дерьма в придачу.

Глаза ее сощурились за очками, она оперлась локтями о стол и взглянула мне в лицо, ей хотелось, чтобы я до тонкостей понял, что значит для нее путь, на который она теперь вступила, путь, который уведет ее от всех горестей жизни. Мне было страшно жалко сестру, я жалел о ее изломанной жизни, однако поправить в ней ничего не мог.

— Такие мысли никуда тебя не приведут, — сказал я, что было правдой, — вернее, малой ее частью.