Камышовый кот Иван Иванович - [17]

Второе же логово он обустроил себе на краю огорода, в земляной щели, которая когда-то, до появления в брянцевском доме холодильника, служила ледником. Эта щель уже много лет была заброшена и почти уже обвалилась, осыпалась. Уроженец приозёрного берега, хорошо поработав своими лапами и огромными когтями, и там оборудовал себе логовище-нору. Но в неё он забирался чаще всего, когда летом наступала ломовая жара… Однако жизнь показала его хозяевам, что и там, подрёмывая, он остро чуял приближение своих возможных супротивников.

И вот, при том, что Иван Иванович столько времени, говоря талабским словцом, «блыкал» вне дома, проводил в огороде, в саду, в зарослях окрестной природы, — всех Брянцевых приводила в сущее изумление чистота его шерсти. Само собой, ни о каких даже микроскопических признаках шелудивости, блохах и тому подобной нечисти не шло и речи. Но Федя, самым тщательным и пристальным образом рассматривая своего воспитанника, приходившего в дом после целодневной отлучки, ни разу не разглядел на его шкуре ни песчинки, ни пушинки, не то что репейных шишек или каких-либо колючек. Приёмыш всегда выглядел так, словно его хорошо просушили феном после тёплой ванны. «Даже с шампунем!» — добавила Верушка, которой однажды пришло в голову подобное сравнение. Она же придумала и следующее ласкательное прозвище: «котик-чистоплотик». После чего Федюшка, не терпевший соперничества в словотворчестве, сочинил ещё несколько строк поэтической хвалы своему любимцу: Как чист найдёныш камышовый наш, Хоть справа на него, хоть слева гляжь. Таких же чепурушных не отыщешь Других зверей, хоть повстречай их тыщу!

Правда, Верушка опять навела на него огонь своей критики: дескать, «гляжь» и «чепурушный» — это по-талабски, а не по-русски, и надо книгочею выучиться литературному языку, прежде чем за стихи браться. Но на этот раз юный автор лишь лениво отмахнулся: «Язва ты, Веруха, и ничего в поэзии не понимаешь!..» Что же до образцового санитарно-гигиенического состояния одомашненного дикого кота, то оно, вероятнее всего, тем и объяснялось, что он действительно очень любил купаться. Летом — в ближней речушке, бегущей по дну древней старицы к Талабскому озеру, зимой в снегу, в только что наметённых сугробах, радостно в них кувыркаясь и столь же радостно мяукая. К тому же сама шерсть Ивана Ивановича, плотная, гладкая и твёрдая, не давала возможности всяким соринкам прилипать к ней и застревать в ней.

Но камышовый кот и сам по себе, по всё тому же аристократизму своему впрямь был чистоплотен и аккуратен. Вот уже чего не боялась Тася никогда — так это того, что он нежданно вспрыгнет на стол, накрытый к обеду. Или что устроит разор в каком-либо хранилище продуктов. Куда там! — Иван Иванович не то что объедки не трогал, но и случайно упавшие куски мяса или какого-нибудь иного съестного со стола… И не приходилось Тасе и Верушке, в отличие от большинства женщин, у которых в доме есть кошки, всплескивая руками, ахать, охать и кричать: «Опять нагрезил! Опять нагамзил!» — так обычно талабские женщины порицают непотребные действия своих разбойных или неаккуратных котов (впрочем, иногда подобные их восклицания направляются в адрес мужей и детей). И за все годы жизни приёмыша в брянцевском доме ни разу Тася не подметала с пола кошачий помёт, причитая: «Ну, набрязгал, засранец!» — едва лишь перестав быть сосунком, он не давал к этому повода…

Он с самого начала ел только то, что ему давали хозяева, прежде всего — Федя, причём в одной и той же красивой миске. Со временем все Брянцевы вот ещё что заметили: кот намного охотнее поглощает пищу именно тогда, когда сами хозяева трапезничают за столом. Потому-то и появилась у него привычка — пусть не каждый день, но всё-таки часто — появляться в доме к ужину, когда все или почти все домочадцы собирались за столом вместе. Он входил в комнату всё с тем же спокойным достоинством, и ничто в его облике не говорило о голодном нетерпении. Он садился неподалёку от стола, рядом с заранее поставленной для него миской, и каждый из его хозяев, кто в такой миг смотрел на него, не мог увидеть в его огромных зеленовато-желтоватых глазах ни выжидательного взгляда, ни тем паче просительного. Иван Иванович всем своим обликом выражал для собравшихся за столом примерно вот что: «Я — такой же, как все вы, равный вам, я — член вашей семьи, вы собрались поужинать, — что ж, и я не буду нарушать семейную традицию, присяду с вами за компанию…» Да и любая другая грань его отношений с Брянцевыми говорила об одном: обитатели этого дома были для него своими, родными — и всё тут.

А все прочие жители Старого Бора и других населённых пунктов как бы и не существовали для брянцевского кота. Он их видел — но не замечал. И уж тем более не подпускал к себе…

А вот по отношению ко всем Брянцевым, без исключения — к их настроениям и состояниям души и тела — у Ивана Ивановича с первых же месяцев его жизни в этом доме стала проявляться какая-то действительно сверхъестественная интуиция. Уже в первую зиму под брянцевским кровом кот стал понимать, кому из домочадцев радостно, кому не очень весело, а кто и угнетён чем-нибудь…