Камыши - [169]

«Пятерку, Коля, не дашь до получки?»

«Возьми. Дам. На баян коплю».

А хоронили — так денег нет. Не было. Покати за душой. Все расходы за счет государства. Даже венок от жены и детей. В дом вошли: шкаф стоит недокрашенный, занавески бумажные, а не пил, не был замечен. Дети тут же, у гроба, тот и другой, в пол смотрят, и сразу видно — его дети: брови рыжие, и носы торчат, а рослые тоже. Не плачут. А во дворе духовой оркестр. Гроб вынесли, только жена плачет. А повезли — люди смотрят. И повезли. А музыка. Он в черном костюме лежал и с галстуком… Гроб высоко стоял, хорошо, так что лица не видно, когда везли… И музыка… Мальчишки бегут. Народ у калиток. А машина шагом. Гроб красный. А рыбу он себе не брал никогда, хоть рыба кругом, и взяток не брал у браконьеров, а мог, так его боялись. Жил, как надо. Это известно.

«Ты возьми, Коля, рыбу домой».

«Нет, мне только воду можно взять из лиманов, а рыбу — нельзя: детишки, Дмитрий Степанович. Я себе удочкой возьму. Вернее».

А на этой рыбе один разве дом здесь построен? Один разве? Кто же не знает? И не то что дом. Ладно бы дом, а то и мебель, и мотоцикл, а кто и машину. И пьют на эти деньги, гуляют. Именно. Вот в чем дело. Вот за что его и убили. За ним люди, которым было от него плохо, следили, знали про это, что недоступный. Значит, ему не уха, а что-то другое нужно было от жизни. Да уж… А что?.. На шестнадцать лет был моложе…

«Что, Коля, тебе нужно было?»

Теперь как узнать? Но выходит, он правильно жил. Если бы и другие за природу так строго: и рыбак, и гражданин каждый, и в учреждениях, и собственный сын тоже, и в министерствах, и на всякой реке! Если бы все так с малолетства, как Назаров, тогда и расти природа…

Степанов скорчился еще больше, чтобы не так трясло. И теперь горько подумал: а вот сам-то он вроде бы как устал верить в море. Так ведь и было, что отговорил себя верить. А от этого, может, и болезнь пришла. Именно. От этого и болезнь взяла, что перестал быть нужным борьбе. Как сапоги снял вроде бы, а поход. Вот и нажил себе эту слабость. Сам виноват. Да уж… Вот отчего душа болела. Потому и дорога сейчас одна: к Ордынке. А должен… И силы, может, придут снова…

Старший плечом придавил огрызок, достал и бросил за борт, прямо в брызги. Хотя стало серо и мутно, точно туман, но туч не было. Звезды блестели чисто и ярко, будто зимой, и теперь стало видно, что начали падать, сгорают, а значит, и верно — к зиме, а там и рамы вставлять нужно, и на крыльце доски сменить, и крышу подправить кой-где. Утром гуси летели… А если звезды так ярко — скоро луна, ждать недолго. Тогда ехать легче. Тростник будет черный, а вода посветлеет — лиман освещен, и протоки везде здесь широкие. Но молодой и сейчас, значит, весь лиман видит, если молчит, а бинокль на шею повесил. Мотор починил все же, а то б пришлось ночевать в тростнике, ждать, пока их найдут, а позор.

— Слышишь, Петренко?.. Слышишь меня? Я говорю: гирла нет?

— Держу, Дмитрий Степанович, на гирло.

Старший понял, что поворот совсем близко. Не встал, чтобы посмотреть на лиман. И плащ не поправил, хоть нужно.

— Бензину подкачай, Петренко.

Молодой пригнулся к мотору ниже, послушно кивнул, потом крикнул что-то в ответ. Но Степанов его не услышал. Уже не смотрел на него. Он видел синее звездное небо и знал, что Ордынка все ближе, за тростником. А ему к Прохору зайти нужно, к Симохину тоже…

А ветер…

Лодку бросило вверх, наклонило. Брызги в лицо, как дождь. Но мотор не заглох. Рокот тот же ровный, как прежде. И бросило снова, ударило с гулом. Волна, значит, навстречу. Ветер переменился. Но молодой у мотора справлялся. Крути, учись, тебе жить.

Луны еще нет. А лиман пах теперь душисто, как свежесть. Дышать хорошо.

…И вот Прохор тоже морю хотел помочь, лиманы спасал, оттого и остался один, а ведь мог в городе жить. Вместе с женой в Керчи, где вода в доме, электричество, уборная отеплена, а кроме того, автобус и магазины. И Каму из Ордынки отвез. Как понять? Одиночество самому. У воды высох. А ему что было нужно на свете, чего не хватало? На войне-то он выжил, словно железный, а рана такая…

Старший услышал стук и понял, что молодой взял канистру и подливает в бак.

…В сорок четвертом они вместе домой, на лиманы, и вернулись, а встретились в Темрюке на базаре. Мария узнала его, потому что сама была из Ордынки. Сперва Прохор не тем боком стоял, в руке были сапожки женские хромовые — приценивался. А повернулся другой стороной лица — Прохор! «Я он и есть, — говорит. — И точка!» И сказал, что опять на лиманах. Вернулся рыбачить, как прежде. Но был тогда уже не один, — а здоров, и веселый был, когда встретились, хоть и шрам через все лицо и правого глаза нет. Потом за бутылкой вина и рассказал, что женился. А познакомились в Киеве, в госпитале. Работала там медсестрой. А сама из-под Керчи. Он ее в Ордынку с собой и привез… А там десять хат. И те кривые…

— Гирло ты видишь, Петренко?

— Вроде бы, Дмитрий Степанович. Видать, вроде бы…

…Он эту медичку-певунью привез. А была черноглазая, как нерусская, остроносая, ко всему любопытная, а когда рыбаки варили котел на берегу, пела им у костра, по лиману голос далеко разносился, как радио на Ордынке. Хорошо было слышно с лимана. Но в лодку садиться боялась. А ела уху, хвалила, глазами крутила, смеялась, чтобы Прохору нравиться. Но Мария сказала: «Горе вышло. Только бы ребенка не завели, пока не разойдутся, а то троим жизнь вся». И вся. Теперь Кама как сирота. Не поймешь с кем: то ли с Прохором, то ли с матерью. Вот опять на лиманы приехала, хотя, говорят, в Ростове на самолетах летает… Да уж… А разве Прохор хотел? Тогда он не пил. Можно сказать, в рот не брал. Он верил, что ему счастье, так любил сильно. «Ты, Митя, мне в ухо не каркай. Не твоего ума дело. Так и Марии скажи. А я был рыбак и останусь рыбак. И точка».