Камыши - [144]

— Нет, — ответил я.

— Козел! Вот как. Козел! А знаете, почему? — Он покачал головой, вздохнув. — Эх, не хотелось мне вас огорчать. Самолюбивый ведь человек. Да что делать… Ведь ничего абсолютно вы здесь не поняли, не поняли, Виктор Сергеевич, — напористо выпалил он. — Вот, слышал, про отца моего пишете, на Ордынку эту самую ездили, но ничегошеньки не поняла. Как же пишете? А вот я вам сейчас открою всю правду и про старого Козла, и про Ордынку, и про это море, и про то, кто здесь браконьер. Только не пугайтесь… Видите, хоть снова иди купайся, так пот течет… Иди, Юра, вперед. Беги, — сказал он сыну. — Понимаете, не хочу, чтобы ребенок все это слышал. Не нужно ему… Так вот, заколачивать нужно вашу Ордынку, заколачивать как можно скорей. Минутку, минутку… Я вам только одну цифру, только одну. Так вот, сейчас в этом море рыбы в пять, понимаете, в пять раз меньше, чем было совсем недавно. В пять! А ведь рыбацких колхозов-то столько же! Рыбаков сколько было, столько осталось. Откуда же у колхозов рентабельность, чем же платить рыбаку? Да ведь нечем. Вы усекаете, что получается? А ведь жить-то рыбаку надо. Жена, детишки, хозяйство. Вот и выходит, что на колхоз надежды нету, и рыбак должен обеспечить сам себя. А как? Как, по-вашему? Вот и тянут из моря себе на житье. И тараньку вялят, и рыбца на продажу, и севрюжину. Вы понимаете, что это все значит? Ведь море, выходит, как бы отдано рыбакам на откуп. Мы их тюльку посылаем ловить, а они для себя осетров таскают. Да что там браконьер-любитель со своей сеточкой по сравнению с тем, когда в море выходят колхозники-рыбаки на мощных сейнерах да еще и с какой сетью! Улавливаете парадокс? Ведь мы им еще вроде бы технику даем, чтобы они этой рыбой себя и базары обеспечивали! Можете вообразить, какой идет грабеж моря. Тянут, как на пожаре. А рыбы-то все меньше, все меньше. Колхозы-то ведь изжили себя на этом море, батенька. Профессия рыбака здесь исчезает. Да, да, да. И чего уж тут наши с вами умные разговоры о природе! Вот оно перед вами, как люди на собственной шкуре ощущают сию промышленную трагедию века. Так что, скажите теперь, что может инспектор, козел отпущения, которого заставляют бодаться, что, что он способен, если хищение рыбы стало сегодня основным источником жизни, а потому основным занятием тысяч людей на побережье? Да господи… Здесь же хаос и неразбериха. Уму же непостижимо, — развел он руками. — И я вам скажу более того, я вам скажу… Если говорить трезво, сейчас есть единственный способ еще кое-как продлить жизнь этому морю. Единственный. Какой, хотите знать? — Он взглянул на меня, как бы решаясь. — Освободить это побережье от рыбаков, уменьшить количество колхозов до минимума. Ну хотя бы с этим вы согласны?

— Может быть, вы и правы, — ответил я. — Но ведь у этих людей нет другой профессии. — Только теперь я понял, о чем на автобусной остановке говорила Кама, и вмиг представил себе заколоченную Ордынку.

— Вот вам и тупик, вот вам и тупик, — словно даже взбодрился он и неожиданно подмигнул мне. — А вот у нас есть люди, которые строят на Ордынке новый холодильник. Не верите? Есть, есть. Да как же все это уместить в голове? Старый загружать нечем, а какой-то дурак, проходимец тратит средства… — Он махнул рукой. — Свихнешься ведь тут. За это же судить надо, за такую бесхозяйственность! А вы говорите: инспектор! Или может быть… — Он посмотрел на меня, хитровато сверкнув глазами, покачал головой и засмеялся: — Нет, батенька, или вы, может быть, думаете, что море вдруг снова станет прежним, что можно его возродить? Неужели всерьез? Нет, не поверю, чтобы вы были таким ребенком. Да как это сделать? Или вы думаете, что у государства на это есть средства? Ну даже предположу, что наскребут оную сумму, что дадут такую инструкцию. Фантастика, но пусть. А где же гарантии, что эти деньги не на ветер? Гарантии где? Гарантии того, что мы не перешагнули предела, когда реанимация уже невозможна. Кто их даст? Да ведь и все, чем дело кончится, если поднять уж слишком сильный литературный шум… Знаете, чем кончится? Кинут таким, как вы, кость. Вот, например, меня, раба божьего, объявят перегибщиком, недогибщиком, авантюристом, бросят вам на съедение — и баста. Не верите? Так я вам это предсказываю. Хотите на спор?

— А вы не преувеличиваете свою роль, Глеб Дмитриевич? — спросил я.

— Да как раз в том-то и дело, что сошка! Сявка! Плюнь-разотри, — засмеялся он. — А вы? Ну, а вы? Думаете, вы-то кому-нибудь здесь нужны? Вас же терпят, так сказать, из приличия. Ну попрыгаете и ускачете. Ну, может, статью куда-нибудь тиснете. Так ведь все уже к этим статьям привыкли. Да были бы вы тут нужны, разве вам пришлось бы продаваться за каких-то сто рублей в газету? Вы сами-то об этом подумали?

Все, решительно все, оказывается, он уже успел узнать. И сейчас в его голосе появилось зловещее торжество. Он смотрел на меня и ликуя и сожалея, как бы ненароком разложив весь приготовленный для меня пасьянс: и «гербицидушку», и холодильник на Ордынке, за который и меня, наверное, следует отдать под суд, если почему-нибудь понадобится. Ни одного слова Глеб Степанов не произнес даром. Он был сразу и философом, и дипломатом, и полководцем. Юрочка сорвал хворостинку и гарцевал впереди «на коне». Мы были уже совсем рядом с гостиницей.