Камушек на ладони - [20]

Над головой потолочные балки с облупившейся побелкой. Всего-навсего сон. Но шум голосов и гул шагов все равно не утихают. Это спросонья. Лайла провела пальцами по глазам. Опухли и болят.

Непослушными со сна руками Лайла оделась, причесала жидковатые волосы, заплела косички и привычным движением надела грубый передник из мешковины, хотя никакой работы не предвиделось. Пошла к тазу умыться. Увезен. Только ковшик каким-то чудом оставлен. Взяв ковшик, Лайла пошла к колодцу. Вот умоется холодной водой, тогда и умолкнут эти голоса — их так много, будто на дороге полно людей. Это все спросонья, спросонья… Спросонья-то и шла она не так, как надо, ее пошатывало, даже руки вперед выставила, чтобы не наскочить на что-нибудь. И коловорот дважды вырывался из рук, пришлось крутить заново, пока полное ведро не поставила на край колодца.

Лайла ковшиком лила воду в ладошку и надолго прикладывала ее к воспаленным глазам, смачивала лоб, шею, волосы, пока не исчезла сонливость. Но шум шагов и гул голосов не проходили.

От колодца дороги не видать, а выглянуть за угол дома боязно. Вдруг снова облава? Здесь, на селе! Гонят в Германию? Лайла вбежала в дом, заперлась и осторожно подошла к окну. Не вплотную, тогда снаружи могут заметить, а встала поодаль, чтобы самой видеть.

По дороге шла армия.

У Лайды душа ушла в пятки, сердце так колотилось, что в ушах звенело. Армии девушка должна остерегаться, даже если ей всего тринадцать, Лайла знала это с прошлого раза, когда тот шарфюрер или кем он там был, с военного склада, пришел за молоком, а дома никого больше не было. Шарфюрер раскраснелся, одной рукой, воровато озираясь вокруг, начал хватать ее за грудь, а какая же у Лайлы грудь, с голубиное яичко, другой рукой показал цветастый шелковый платочек и о чем-то быстро и непонятно залопотал. Но что он хотел, Лайле и так было ясно. Вырвалась, выскочила за дверь, спотыкаясь скатилась в погреб, заперлась, а сердце, вот как сейчас, где-то в горле.

Из погреба она вышла, лишь заслышав голос хозяйки.

— Что это ты потеряла в погребе? — хозяйка с подозрением спросила. Подумала, что Лайла по горшкам с медом лазила. Лайла рассказала.

— Да. — Хозяйка сжала губы. — Девчонки должны остерегаться армии. Ступай чистить картошку.

С тех пор в часы, когда приходят за молоком, постоянно бывала дома сама хозяйка, хозяин или Валис. И только теперь ее оставили наедине со всей этой армией, которая сейчас шагала мимо дома по дороге. Лайла пошла и заперла дверь на засов.

Шаги босых ног мягко отдавались в пустой комнате и пустой кухне. Решив, что угнать себя в Германию и разграбить имущество они не позволят, хозяева вот уже целую неделю кочевали со скотом и всем скарбом по лесу. Даже варенье перелили из банок и бутылок в два молочных бидона. Все в кучу: чернику и землянику, вишню, малину, крыжовник. Бруснику нынче сварить не успели, а время клюквы еще впереди. Увезли с собой два воза сена, чтобы у скотины в лесу был корм, больше ничего захватить не смогли.

Когда сараи, хлев, пустая клеть и погреб были заперты, в комнате осталась одна лишь огромная кровать, которую столяр сколотил в этой же комнате, а в кухне — стол и тяжеленные скамьи по обе стороны; хозяйка показала ей оставленную в чулане миску с яйцами, кусок сала, кувшин молока, начатый каравай хлеба, корзину с картошкой и сковородку.

— Ты остаешься дома, в любую минуту может приехать мать или Велта. Тогда заприте дверь и положите ключ… ты знаешь куда.

Лайла знала куда. Стоя за дверью в хлев, Лайла слышала разговор хозяйки с хозяином и знала, что мать уже удрала со своим фрицем, а Велта еще раньше матери, так что никто за ней не придет и никому она не нужна.

Порывалась крикнуть: — Ты же знаешь! — но не крикнула. Лайла лишь тяжело вздохнула, сжала губы, отвернулась и покраснела. Ей было стыдно за хозяйку. Так стыдно, что она даже не стала проситься, чтобы взяли с собой, говорить, что ей страшно здесь оставаться одной. Потом — да. Потом она кричала и плакала. Но больше не плачет. Все слезы выплакала. И сердце уже так не колотится. Не все ли равно!

Лайла уселась за кухонный стол, подумала, что неплохо бы что-то съесть на завтрак, но есть не хотелось. Голова сама упала на руки, и Лайла вздремнула.

Когда она проснулась от стука в дверь, плечо и шея совсем онемели. Стучали несмело, не так, как армия. Мать? Все-таки?

Но снаружи послышался мужской голос: — Эй, есть там кто-нибудь?

По-латышски. Свои. Лайла побежала к дверям, отомкнула, рванула на себя, но дверь не поддалась. Только тут вспомнила про засов и отодвинула его.

На пороге стояли два солдата, потные и все в пыли.

— Такие мы страшные, что пришлось закрыться на засов? — усмехнулся тот, что ростом повыше.

Лайла покраснела, солгав: — Я умывалась, — и покраснела еще больше.

Высокий засмеялся:

— Значит, уж вода-то по крайней мере в доме есть. Нам, видишь ли, надо бы напиться. Можно попросить?

— Да, пожалуйста. — Лайла схватила ковшик и впереди солдат направилась к колодцу. На краю его стояло прежнее ведро с водой.

— Хотите отстоявшуюся или свежей набрать? У нас вода очень холодная.

— Свежую зачерпнем, — сказал коренастый, выплеснул воду и опустил ведро в колодец. Сам же молниеносно вытащил, видно слишком жажда томила.