Камертоны Греля - [54]

В детстве казалось, что национальность — это что-то вроде болезни. У негров — черная оспа, у вьетнамцев — монголоидность, у украинцев — нарушение артикуляции. В садике на празднике дружбы народов никто не мог понять разницу между армянами и азербайджанцами: симптомы были слишком похожи. Меня назначили узбечкой. Научили семенящему, как бы прихрамывающему танцу и чтобы один глаз непременно косился на небо, к солнечным лучам. После танца вручили поднос с ватой, изображающей хлопок. В свалявшихся комочках кровавой струйкой зазмеилась красная лента ударницы…

По телевизору идет передача о Нагорном Карабахе. Передают, что больше в деревне никто не живет. Бывшие односельчане лежат аккуратными рядами возле каркасов обгоревших домов. У каждого на шее красная ниточка, наподобие ожерелья. Юрий Сенкевич из «Клуба кинопутешественников» что-то объясняет в камеру, присаживается на корточки, приподнимает один из трупов. Голова тут же слетает с шеи, как поддетая снизу бутылочная крышка и катится в какой-то таз. Я, рыдая, выбегаю в другую комнату, прячусь за диван и представляю, как догоню эту голову, принесу ее в подоле, приставлю назад и буду так держать, пока она не приживется.

Клопов у бабушки Мани морили всегда в самый солнечный день в году, чтобы можно было гулять до вечера, пока в квартире не выветрится запах дихлофоса. Первая остановка — книжный магазин, где я в свое удовольствие листаю новое издание «Памятки агитатора». Если уже в памятке столько страниц, то как же тогда должна выглядеть сама память? Переплет, наверное, едва приподнимается, с каждой строчки сноска и примечания мелким шрифтом. Некоторые страницы еще не разрезаны, хочешь их вскрыть, а вместо этого рассекаешь до крови палец, как об осоку.

Потом направляемся в булочную, берем бублик, но кушать еще нельзя, только рассматривать через дырочку небо и портреты передовиков на районной доске почета. В сквере устраиваемся на скамейке, лишенной одной перекладины, прямо под копчиком. Обкусываю бублик, вращая его по кругу. На крошки сразу слетаются голуби. Оказывается, что кормить интереснее, чем есть самой. Бабушка не возражает, только следит, чтобы всем доставалось поровну, и просит нарочно кидать тем, кто случайно оказался в задних рядах. Но вот в птичью компанию вклинивается несколько воробьев. Их реакции от природы быстрее, маленькие круглые тела проворнее. Теперь все куски, куда бы они ни приземлялись, достаются только им. Торжество справедливости кажется невозможным. Я с досадой сама доедаю бублик на глазах у отчаявшихся птиц и покидаю пост милосердия.

Мы возвращаемся в наш двор. Бабушка учит меня писать прутиком по земле мои инициалы. Завитушки от букв в моем исполнении становятся все причудливее, разрастаются до самостоятельного орнамента, запутываются сами в себе и наконец разбегаются бесконечными извилистыми дорожками, забывая смысл породивших их знаков.

К бабушке начинают подсаживаться местные старушки. Обычно бабушка избегает их общества, но сегодня день особый, поэтому любое занятие вне дома приветствуется. Подходит, опираясь на клюшку, и самая старая во дворе баба Лиза (меня удивляет, как это у нее может быть такое по-детски несерьезное имя). Она даже в жару носит войлочные сапожки и пальто.

— Как поживаешь? — спрашивают ее подруги.

— Мне девяносто лет, — сообщает она, хотя все это и так знают. — Какая уж тут жизнь?

Мне тоже кажется, что на этом свете бабу Лизу оставили по ошибке. Как будто поезд уехал, забыв ее на платформе, и она теперь просто коротает время в ожидании следующего.

Я пристраиваюсь на корточках у войлочных ног бабы Лизы, но тут за мной прибегают дети и зовут в другой конец двора, где происходит что-то интересное. Оказывается, Милку из нашей компании наказали, и теперь она, заплаканная, сидит в окне первого этажа, расплющивая нос о стекло.

— Ее сегодня уже не пустят на улицу, — возбужденно сообщают друг другу дети. — Так и будет там сидеть!

Меня одолевает зависть, что Милке вдруг столько внимания. И жизнь у нее теперь как в кино про партизан, которых мучают в застенках. Или как в сказках про принцессу, которую похитил дракон. Хотя какая уж из нее принцесса!

Дети стараются как-то подбодрить наказуемую. Кидают мелкими камешками в окно, облизывают языком раму, высаживают на подоконник муравьев. Но она безутешна. Вскоре интерес к Милке пропадает, и все разбегаются, придумывая на ходу другие забавы.

Самым захватывающим развлечением оказываются звонки в чужие квартиры. Потом нужно быстренько затаиться на соседнем этаже и наблюдать оттуда, как жильцы высматривают виновных. Вскоре мы уже даже не прячемся, а спокойно дожидаемся, когда дверь откроется, и лишь потом с хохотом вылетаем из парадной.

В одной квартире никто не реагирует на звонок, и мы после нескольких попыток готовимся уйти ни с чем, как вдруг на пороге появляется молодая женщина в шелковом халате с длинной шеей и обвязанной махровым полотенцем на манер чалмы головой. Кажется, что мы вызвали ее из другого мира, как пиковую даму, потому что вместо того, чтобы прикрикнуть или пригрозить, она облокачивается спиной о дверной косяк и смотрит сквозь нас утомленными и вместе с тем подернутыми необъяснимым торжеством глазами. Мы медленно расходимся, чувствуя, что попали на этот раз куда-то, куда пока не стоит заглядывать, как в тот поезд, которого с минуты на минуту ожидает баба Лиза.