Камероны - [162]

– Они потеряли сына, так что уж вы-то можете немного подтянуть пояса.

Целую неделю по утрам раздавался гудок, и люди сходились посмотреть, кто окажется первым мерзавцем и сдастся, подписав соглашение, но ни один не сдавался. Об этом прослышали и в Восточном Манго, и в Западном Манго, и даже в Кауденбите. Об этом прослышали в Эдинбурге, и весь Западный Файф следил за ходом борьбы. Углекопы держались крепко.

Из Эдинбурга пришло письмо:

«Не знаем, как вы этого добились, но не сдавайтесь. Впервые в шахтерском поселке Западного Файфа наблюдается такая стопроцентная солидарность. То, чего вы добились, войдет в историю и прослывет чудом.

Надеюсь, рана твоя заживает, но не слишком быстро. Наше дело слушается на следующей сессии. Жернова правосудия вертятся медленно, но мелют хорошо. Мы все-таки вытащим нашего лорда в суд. Твердо стойте на своих позициях.

Держитесь. Выдержите.

Энгус Макдональд».

Иод этим было нацарапано:

«Мы следим за вами, мы вас поддержим.

К. X.».

Письмо обошло рабочих и произвело на них впечатление. Значит, они не одни – мир смотрит на то, что происходит в их черной долине. Теперь голод казался им не таким страшным. Только Селкёрк по-прежнему не проявлял восторгов.

– А ты написал им, что люди живут впроголодь? – спросил он. – Гордость-то надо бы отбросить и сообщить, что люди начали голодать. Напиши им, чтоб прислали сюда еды, иначе больше недели это не протянется. Как это ты и твоя прелестная жена все время бубните? «Голод чему хочешь научит». Так вот, вы правы. На одних чувствах далеко не уедешь, на желании – тоже. Ты добился единства, теперь надо создавать организацию.

Если нужен мученик, надо его добыть.

Если нужен лидер, надо иметь лидера.

Если решил пойти в наступление на тех, за кем сила, надо самому силу иметь.

Гиллон знал эти истины вдоль и поперек, но он не мог применить их для создания организации: не было ядра, вокруг которого ее строить. Сейчас, насколько понимал Гиллон, речь шла о человеческом достоинстве и о том, чтобы его сохранить. Все очень просто. Людей лишили работы, потому что один человек потребовал справедливости по закону, а теперь им предлагают стать на колени и приползти к графу, чтобы он в своих щедротах разрешил им потеть на него. И речь уже шла не о Гиллоне Камероне и не о какой-то организации, а о стойкости каждого человека, который рубил уголь в Питманго.

– Это соглашение потому и называют «Желтой бумагой», – пояснил один углекоп сыну, – что только последний мерзавец, желтый пес, подпишет его.

Вот так-то.

В субботу вечером – а суббота – день получки – снова открыли Обираловку. Из Кауденбита прибыл констебль с четырьмя вооруженными солдатами из Эдинбургских стрелков – выглядели они глупо и явно чувствовали себя не очень уютно, стоя в дверях лавки на случай, если какому-нибудь голодному углекопу придет шалая мысль в голову.

Неограниченный кредит, объявил мистер Брозкок со ступенек лавки, будет предоставлен под будущие заработки всем, кто готов подписать Соглашение о взаимном доверии и в понедельник выйти на работу. Продукты будут продаваться по себестоимости.

– Угу, за отказ от человеческого достоинства, – крикнул Джапп.

Камень пролетел у самой головы мистера Брозкока, и стекло за его спиной разлетелось на кусочки. Четыре солдата разом опустились на одно колено и нацелили ружья на стоявшую перед ними толпу, но Брозкок даже не шевельнулся.

– Уж в этом-то они не могут теперь обвинить твоего Джема, – сказал кто-то.

– Мой Джем не промахнулся бы, – заметил Гиллон.

– У тех из вас, у кого хватит разума подписать соглашение, уже сегодня вечером будет свежая свинина на столе, а к завтраку – бекон.

Они держались твердо, хотя всем было нелегко. А решать дело, продолжал настаивать Селкёрк, в конечном счете будут женщины и голодные дети.

Не созрели они еще для дисциплинированности коммунистов или витиеватой казуистики социалистов; не созрели они еще, эти люди, которые лишь недавно перестали грызться друг с другом, чтобы слушать советы каких-то посторонних, из Союза горняков. Это была их битва, и они хотели сами ее вести и сами выиграть. Гиллон написал в Союз шотландских горняков, но Кейр Харди находился в Уэльсе, где он баллотировался в парламент, так как в Шотландии не мог набрать достаточного числа голосов, а над Союзом тяготело решение суда, запрещавшее ему какую-либо организационную деятельность. Но обитателям Питманго до всего этого не было дела. Каждый день они спускались вниз, в лощину, и стояли у шахтных колодцев, а потом, словно притягиваемые магнитом, собирались перед Обираловкой вроде бы для того, чтобы наблюдать за теми, кому придет в голову проскользнуть туда, на самом же деле чтобы поглазеть на еду. Им надо было знать, что в мире еще есть пища, – это их успокаивало.

– Эта лавка убьет тебя, – сказал Селкёрк Гиллону. – Если хочешь одержать победу, лучше сожги ее.

Люди поговаривали о том, чтобы вломиться в лавку и забрать все, чего им недоставало, все, чего они и не пробовали никогда, но вести их на штурм было некому. Не бывало в Питманго таких бесчинств. Вот они и стояли на улице, и ждали, и вдыхали в себя запахи, исходившие из лавки, – иные женщины даже в обморок падали. Это стало своего рода эпидемией, безумием. Женщины, которые уже целый месяц ни разу толком не ели, падали на мостовую, прямо на камни, одна за другой, так что приходилось уносить их домой и укладывать в постель, чтобы они могли хоть немного восстановить силы. Вот тогда-то настроение толпы, как и предупреждал Селкёрк, начало меняться. «Смотри, – предупреждал он, – если никакая организация не объединит людей, их можно повести в любую сторону, как стадо на пустоши».