Камерные гарики. Прогулки вокруг барака - [2]

воздух мужеством запах;

"Гиб а кук! – рыдали вдовы. —

Не топчите Сруля в пах!.. "

Но – звонок и тишина…

И над павшим телом —

участковый старшина

Фима Парабеллум.

…Сладкий цимес – это ж прелесть!

А сегодня он горчит.

В нем искусственная челюсть

деда Слуцкера торчит.

Все разбито в жуткой драке,

по осколкам каждый шаг,

и трусливый Леня Гаккель

из штанов достал дуршлаг.

За оторванную пейсу

кто-то стонет, аж дрожит;

на тахте у сводни Песи

Сруль растерзанный лежит.

Он очнулся и сказал: "

Зря шумел скандальчик:

я ведь спутал за сандал

жареный сазанчик".

Про тачанку

Ты лети с дороги, птица!

Зверь, с дороги – уходи!

Видишь – облако клубится?

Это маршал впереди.

Ровно вьются портупеи,

мягко пляшут рысаки;

все буденновцы – евреи,

потому что – казаки.

Подойдите, поглядите,

полюбуйтесь на акцент:

маршал Сема наш водитель,

внепартийный фармацевт.

Бой копыт, как рокот грома,

алый бархат на штанах;

в синем шлеме – красный Шлема,

стройный Сруль на стременах…

Конармейцы, конармейцы

на неслыханном скаку —

сто буденновцев при пейсах,

двести сабель на боку.

А в седле трубач горбатый

диким пламенем горит,

и несет его куда-то,

озаряя изнутри.

Он сидит, смешной и хлипкий,

наплевавший на судьбу,

он в местечке бросил скрипку,

он в отряд принес трубу.

И ни звать уже, ни трогать,

и сигнал уже вот-вот…

Он возносит острый локоть

и растет, растет, растет…

Ну, а мы-то? Мы ж потомки!

Рюмки сходятся, звеня,

будто брошены котомки

у походного огня.

Курим, пьем, играем в карты,

любим женщин сгоряча,

обещанием инфаркта

колет сердце по ночам.

Но закрой глаза плотнее,

отвори мечте тропу…

Едут конные евреи

по ковыльному степу…

Бьет колесами тачанка,

конь играет, как дельфин;

а жена моя – гречанка!

Циля Глезер из Афин!

Цилин предок – не забудь! —

он служил в аптеке.

Он прошел великий путь

из евреев в греки…

Дома ждет меня жена;

плача, варит курицу.

Украинская страна,

жмеринская улица…

Так пускай звенит посуда,

разлетаются года,

потому что будут, будут,

будут битвы – таки да!..

Будет пыльная дорога

по дымящейся земле,

с красным флагом синагога

в белокаменном селе.

Дилетант и бабник Мойше

барабан ударит в грудь;

будет все! И даже больше

на немножечко чуть-чуть…

Монтигомо неистребимый коган

На берегах Амазонки в середине нашего века было обнаружено племя дикарей, говорящих на семитском диалекте. Их туземной жизни посвящается поэма.

Идут высокие мужчины,

по ветру бороды развеяв;

тут первобытная община доисторических евреев.

Законы джунглей, лес и небо,

насквозь прозрачная река…

Они уже не сеют хлеба

и не фотографы пока.

Они стреляют фиш из лука

и фаршируют не спеша;

а к синагоге из бамбука

пристройка есть – из камыша.

И в ней живет – без жен и страха —

религиозный гарнизон:

Шапиро – жрец, Гуревич – знахарь

и дряхлый резник Либензон.

Его повсюду кормят, любят —

он платит службой и добром:

младенцам кончики он рубит

большим гранитным топором.

И жены их уже не знают,

свой издавая первый крик,

что слишком длинно обрубает

глухой завистливый старик…

Они селились берегами

вдали от сумрака лиан,

где бродит вепрь – свинья с рогами —

и стонут самки обезьян.

Где конуса клопов-термитов,

белеют кости беглых коз

и дикари-антисемиты

едят евреев и стрекоз.

Где горы Анды, словно Альпы,

большая надпись черным углем:

"Евреи! Тут снимают скальпы!

Не заходите в эти джунгли!"

Но рос и вырос дух бунтарский,

и в сентябре, идя ва-банк,

собрал симпозиум дикарский

народный вождь Арон Гутанг.

И пел им песни кантор Дымшиц,

и каждый внутренне горел;

согнули луки и, сложившись,

купили очень много стрел.

…Дозорный срезан.

Пес – не гавкнет.

По джунглям двинулся как танк

бананоносый Томагавкер

и жрец-раскольник Бумеранг.

В атаке нету Мордехая,

но сомкнут строй, они идут;

отчизну дома оставляя,

семиты – одного не ждут!

А Мордехай – в нем кровь застыла —

вдоль по кустам бежал, дрожа,

чем невзначай подкрался с тыла,

антисемитов окружа…

Бой – до триумфа – до обеда!

На час еды – прощай, война.

Евреи – тоже людоеды,

когда потребует страна.

Не верьте книгам и родителям.

История темна, как ночь.

Колумб (Аид), плевав на Индию,

гнал каравеллы, чтоб помочь.

Еврейским занявшись вопросом,

Потемкин, граф, ушел от дел;

науки бросив, Ломоносов

Екатерину поимел.

Ученый, он боялся сплетен

и только ночью к ней ходил.

Старик Державин их заметил

и, в гроб сходя, благословил.

В приемных Рима подогретый,

Крестовый начался поход;

Вильям Шекспир писал сонеты,

чтоб накопить на пароход.

…Но жил дикарь – с евреем рядом.

Века стекали с пирамид.

Ассимилировались взгляды.

И кто теперь антисемит?

Хрустят суставы, гнутся шеи,

сраженье близится к концу,

и два врага, сойдясь в траншее,

меняют сахар на мацу.

В жестокой схватке рукопашной

ждала победа впереди.

Стал день сегодняшний – вчерашним;

никто часов не заводил.

И эта мысль гнала евреев,

она их мучила и жгла:

ведь если не смотреть на время,

не знаешь, как идут дела.

А где стоят часы семитов,

там время прекращает бег;

в лесу мартышек и термитов

пещерный воцарился век.

За пищей вглубь стремясь податься,

они скрывались постепенно

от мировых цивилизаций

и от культурного обмена.

И коммунизм их – первобытен,

и в шалашах – портрет вождя,

но в поступательном развитии

эпоху рабства обойдя,

и локоть к локтю, если надо,

а если надо, грудь на грудь,

в коммунистических бригадах