Каменный пояс, 1977 - [103]

Перед избой стояли группой несколько казаков. Разнорослые, в большинстве седобородые, с рядами медалей на груди — станичные старики. Постояли, вглядываясь друг в друга. Тот, басистый, видимо, местный заводила, был коренаст, с лицом, побитым оспенной дробью. Он и начал разговор, обратясь к комиссару:

— Господа старики желают, значит, знать. Вот ты, к примеру, большевик. Чего ваши опять в Питере взбунтовались? Чего против народа пошли?

— И чем вас таким германец прельстил? — вставил другой скороговоркой.

«Вот и явились Шемяки с судом!» — сказал себе Цвиллинг. Он чувствовал, что стоять дольше не сможет.

— Что ж, поговорить можно. Только стоя какой разговор? Стоя только приговор выслушивают. Заходите в избу.

Комиссар твердо повернулся, дошагал до тюфяка. Сел. Отдышался. Вытер лоб шапкой.

Казаки растерянно замялись. Такого поворота они не ожидали. Рябой махнул рукой:

— Пошли, станишники, уважим комиссара напоследок, — и гоготнул.

Гомонливо, — кто, приткнувшись к неровности стены, кто, присев на корточки, — устроились.

Цвиллинг обвел глазами настороженные, а то и откровенно враждебные лица:

— Спрашиваете, отчего в Петрограде власть заново сменилась? А отчего власть вообще меняется? Ленин сказал — когда верхи не могут править по-старому, а народ жить по-старому не может.

Передохнул немного.

Казаки не перебивали.

— Как мы, простые люди, правителей оцениваем? Если мы сыты, обуты и нас не грабят начальники — то и хороша власть. Царь Россию до ручки довел. Два раза, невесть за что, русский народ на убой посылал. И в то же время в столице своей подданных не то, чтобы досыта накормить, самого малого предоставить не смог! Спекулянты в городах солдатских жен за булку хлеба покупали! Такой правитель народу, совершенно понятно, был не нужен. Народ его и скинул.

Пришли к власти временные правители. Чего от них люди ждали? А все того же — хлеба, мира, работы. И что же дали стране временные министры? Апрельскую ноту Милюкова, что Россия будет воевать до победного конца! И новые сотни тысяч убитых русских солдат после этого! А за что убитых? За землю, за волю, за лучшую долю? Нет, все за ту же глупость царя-батюшки, которую, как черт писаную торбу, тащили на себе министры и страшились ее сбросить.

— Так ты говорить должен, потому как сам германский шпиен. Вам, большевикам, Вильгельм вагон золота прислал! — зачастил казак из угла.

— Насчет германского золота — так это точно, шло оно из-за границы. Да только не нам, большевикам, а царице Александре Федоровне, да министру военному Сухомлинову, да еще кое-кому из ихней бражки.

А с большевиками и германцы, и царь-батюшка, и временные министры не золотом — свинцом расчет вели, да вашими, казачки, нагайками!

— Заладил, право, шпиен, шпиен. В нашей сотне пластун один был. Тоже большевик. Так у него за эту войну — четыре Георгия с бантом, не то, что у тебя. И все на моих глазах заробил. Удалой был вояка, — вмешался в разговор густобородый казак, видимо недавний фронтовик. Левая рука его была подвешена на аккуратной черной подвязке.

— Не встревайте! — прогудел рябой, — пущай комиссар до конца скажет.

— Значит, Временное правительство мир народу не дало. Более того, видя, что люди воевать не хотят, бегут с ненавистной бойни, в июле закон о смертной казни ввело.

Цвиллинг перевел дыхание, продолжал:

— Возьмем хлеб. Вы знаете, в конце августа цена на него была поднята вдвое. А чем за этот хлеб народу платить? У людей денег-то нет! В городах безработица. Что далеко ходить — здесь, у нас, на Урале, недавно закрыли три горнозаводских округа. Это половина всех уральских заводов. И тем, кто работает, тоже не сладко. В Уфалее летом рабочим платили по пятьдесят пять копеек в день. Так жить можно?!

Казаки озадаченно молчали. Им впервые честно рассказали, что делается в огромной стране, за околицей их сытой станицы. Только тот, в углу, не унимался:

— Твоя фамилия Цвиллин? Ты какой веры сам будешь?

— Из евреев, — отозвался Цвиллинг.

— Не о тебе ли весной газеты писали, что ты в Челябе перед пасхой сгубил невинного младенца — свои сочни его кровью кропил?

— О да, конечно! Я каждое утро съедаю по маленькому мальчику. Сегодня вот не позавтракал, и видите, ослабел.

Казаки обалдело помолчали — а потом разом грянул хохот — неудержимый, взахлеб, с иканьем и визгами. И уж кто-то из станичников совсем по-свойски хлопнул его по больному плечу:

— А ты, брат…

И не докончил. Цвиллинг не качнулся — охнув, сразу обмяк, и сполз на пол. Казаки недоуменно стояли, словно только сейчас увидели, как изранен комиссар, как ему должно быть и больно и холодно в одном разодранном френче.

— Надо бы сюда бабу каку прислать, что с ранеными бойка, — сказал фронтовик. — Да покормить. Небось, хрестьяне мы.

На следующее утро к Цвиллингу пришли еще казаков с двадцать. В руках у многих были скамейки, табуретки, просто обрезь бревна.

— Как, живой, комиссар?

Цвиллинг сидел в теплом длинном тулупе. Голова — аккуратно перебинтована чистой повязкой.

— А я думал, вы мне ребенка несете для подкрепления, — усмешливо сказал он.

Казаки шумно рассаживались в тесной для такого количества народа избе.