Каменный пояс, 1974 - [6]

Что подивило меня: когда-то хозяйства эти сильно отставали, были до крайности запущенными. Возрождение началось с того дня, как новым директором совхоза стал Герой Социалистического Труда Григорий Михайлович Ефремов и новым председателем колхоза — Герой Социалистического Труда Александр Иванович Сочнев.

В Зауралье есть еще одно очень хорошее хозяйство, Камаганский совхоз имени 50-летия СССР, руководимый Героем Социалистического Труда Андреем Ивановичем Бимакановым. Работники этого совхоза всегда первыми в области заканчивают уборку хлебов. Косовица проводится за 5, обмолот за 8 рабочих дней. Причем убирают хлеб здесь без помощи горожан.

В работе руководителей названных хозяйств я увидел очень много общего. И мне захотелось написать о них. Герой очерка «Тепло земли» Лаптев — лицо, разумеется, вымышленное. Но я ставил перед ним те же трудности и препятствия, которые были у Ефремова, Сочнева и Бимаканова. Главное, к чему я стремился, — показать, какова роль руководителей хозяйства, каково их место в коллективе.

1

Лаптев часто просыпался. Может быть, потому, что все время виделся ему один и тот же кошмарный сон. Будто шагал он по горной узехонькой тропинке; слева — отвесные скалы: справа — ущелье, прикрытое не то дымом, не то туманом, и неслись из ущелья того гул и грохот несусветные. Тропинка скользкая, как лед… но вот и ее уже нет; только скала и ущелье; Лаптев хватается за скользкую скалу, с ужасом чувствуя, что валится в темную, смрадную пропасть. В последний миг уцепился за хилый кустик, растущий меж камней, но голые жиденькие ветки оборвались, и вот он падает, падает… И просыпается. Потом снилась ему заброшенная в лесу избушка. Возле избушки стоял человек с палкой и злобно кричал что-то.

Но, видно, сон был некрепок, потому что каким-то участком мозга понимал Лаптев: не наяву все это, не наяву…

Оскалив зубы, человек ударил Лаптева палкой по голове, и тот проснулся…

Был шестой час утра, время, когда еще темно, но уже нет полуночной сонности, когда возникают еле уловимые утренние звуки; Лаптев уже не чувствовал обычного для него в глубокой ночи обостренного восприятия могильной деревенской тишины, и померкло, стаяло тягостное сознание того, что он один, совершенно один во всем доме и случись с ним что, никто не подойдет, никто сразу и не узнает, что заболел или умер. Подумал: сонные видения наверняка результат усталости, тревожного состояния, которое овладевает человеком, приехавшим на новое место; и связаны они обязательно с чем-то реальным, пережитым. Что же было? Когда и где?

Лаптев пьяно потряс головой, вспомнил! Мальчишкой, гостя у тетки на Урале, он надумал залезть на отвесную гору. Тогда так же оборвались ветки, и он, холодея от ужаса, повис над пропастью, едва успев ухватиться за острый каменистый выступ. Время, конечно, сгладило испытываемые в те минуты чувства… но он хорошо помнит, как, кровеня руки, сдирая кожу, лез и лез наверх, боясь дышать от страха.

А приснившийся оскал?.. Весной сорок шестого, во время ночной облавы, проводимой в курляндском городке с целью вылавливания недобитых, скрывавшихся фашистов, Лаптев увидел на темном дворе длинного человека, его короткий мертвый оскал при желтоватом лунном освещении, услышал пистолетные выстрелы, не громкие, но частые, и решил в растерянности, что его убили, хотя тогда он даже ранен не был, ранят его позднее — летом и осенью.

Неужели же и сейчас подбирается к нему страх когтистый? Да ну, чепуха, какая чепуха! Правда, все эти дни, пока он принимал совхоз, ездил на фермы, то тут, то там улавливал Лаптев недобрые, а один раз — вот удивительно: откровенно пренебрежительный — взгляды. И что?! Будто раньше была только «тишь да гладь, да божья благодать», будто стремился он к этой тиши и никогда не сидел в окопах, не слышал тонкого, отвратительно нежного посвиста пуль, их дьявольского монотонного оркестра, не участвовал в марш-бросках, не рыл траншеи, не ползал по-пластунски, будто не видел лодырей, приспособленцев и просто негодяев, многое видел.

Марш-бросок — весело звучит. Для непосвященного! Хорош бросок — бег километров на двадцать-тридцать с полной выкладкой: шинелью-скаткой, вещмешком, малой саперной лопатой, которая надоедливо бьет и бьет черенком по коленке. Весь мокрехонек. И пыль… А когда падаешь от усталости, все тело пробирает мелкая, как от мороза, дрожь…

Жизнь все время учила Лаптева на свой манер, не спрашивая ни о чем и не предупреждая. В детстве ходил он в рваных сапогах — «кирзачах», у которых почему-то всегда вылезали гвозди и натирали ноги. С лопатой, граблями и вилами стал управляться еще мальчишкой. Воду возил километра за четыре. У деревни, в которой Лаптев родился, стояла болотина, где гнили травы и кочки, а на месте этом, по словам стариков, в прошлом веке было хотя и мелководное, но с чистой водой озеро на километр. Для огорода и скота пахучая водица кое-как годилась, а для питья — нет. Теперь живет Лаптев в местах, где воды хоть залейся, да и в родной деревне давно уже пробили глубокие колодцы, но он до сих пор сохранил в душе своей особое отношение к воде — бережет ее, ценит как никто другой, любит баньку, любит купаться, все вспоминается ему терпкий запах мужицкого пота.